Переход выдался нелегким. Люди растянулись по дороге на несколько километров. Женщины, дети, старики и миряне, не владеющие оружием — в центре. Рыцари и монахи — охрана в авангарде и арьергарде и вдоль дороги. То и дело происходили стычки с частями адского войска. Нас спасал только полный хаос в бывшей армии Эммануила и отсутствие у них единого командования. Демоническое войско растекалось по Европе, разоряя города. Мы не были их главной целью.
Но я почти не замечал трудностей пути. Я летал. Трое суток экстаза. Я не преувеличиваю — я преуменьшаю. Для адекватного выражения в обыденном мышлении нет понятий, а в языке — слов. Да и это — лишь символ.
Струну нельзя натягивать до бесконечности — когда-нибудь она лопнет. Но эйфория не проходила.
Кроме молитвы я находил удовольствие в беседах с Иоанном Креста. И то и другое усиливало экстаз, хотя мой духовник скорее пытался осадить меня, чем накрутить пуще прежнего.
— Педро! Ты еще не достиг святости. Тебе только показали, что это такое. За экстазом неизбежно охлаждение и тогда тебе придется подниматься самому, шаг за шагом, на гору Кармель, которую ты видел, и с боем брать врата горней отчизны, в которую тебя вознесли, чтобы ты знал, куда стремиться. А сейчас постарайся продержаться там подольше и не прекращай молитв. Это только начало пути, а не его завершение. Земной Рай — еще не Рай, а только верхний круг Чистилища.
Молиться я не бросил, правда, бросил читать Аквината. Не потому, что поглупел, просто я ощутил, что уже обладаю той абсолютной истиной, к которой святой Фома только пытается подойти. Ведь и сам автор, испытав религиозный экстаз, бросил писать свою «Сумму теологии», и ее пришлось заканчивать его другу и секретарю.
— А у вас было такое состояние?
— Да, в Толедской тюрьме, — Хуан де ля Крус улыбнулся так, что я понял, что все мучения вонючей темной одиночки для него ничто перед тем, что он там ощутил. И я его понял. Ради этого можно и в тюрьме посидеть. Стоит.
— Педро, Несотворенный свет дается не для того, чтобы в нем купаться, а для совершенствования души и благих дел.
— Да, да, падре.
— Иначе это просто духовное обжорство.
Я кивнул. Ну ладно! Еще чуть-чуть!
Господи! Я же больше ничего не сделаю в жизни, потому что больше ничего не надо! Я исчезну, я окончательно растворюсь в этом пламени и утрачу себя!
Мой экстаз не сопровождался сменой моральных ориентиров, как после эммануилова причастия: добро оставалось добром, а зло злом, но они отодвигались невообразимо далеко друг от друга. Добро было привлекательно и легко, а зло тяжело и непонятно. Я искренне удивлялся себе прежнему: и чего это меня туда несло?
У эммануилова причастия, особенно «причастия крови» было еще одно существенное отличие: привкус оргии в темном подвале. И с души не воротило только из-за смены моральных полюсов.
Охлаждение наступило на пятый день. Но не такое резкое падение во тьму, которого так боялся мой духовник. Я почувствовал себя свободнее и… обломнее. Ощущение божественного присутствия не пропало, но стало менее напряженным и менее сладостным, и только во время молитвы вспыхивало с новой силой. Иоанн Креста был доволен: «И хорошо. Так и держись. Стремление к экстазу как самоцели ничуть не лучше земных страстей».
Изменение моего состояния имело два не очень приятных последствия. Во-первых, до меня вдруг дошло, что мой экстаз ровно ничего не доказывает. Мистическое озарение вообще может не иметь внешней причины. Розарий в больших количествах, Аквинат, Фома Кемпийский и Иоанн Креста — имел место массированный самогипноз. Фокусы какого-нибудь третьего желудочка головного мозга, ответственного за эротические переживания, гипноз и экстаз.
Существование святых доказывало только одно — таким образом достигается бессмертие. Но причем здесь Бог? Возможно, всего лишь даосская алхимия — эликсир, сотворенный из жидкостей собственного тела. Раньше, эта мысль, наверное, доставила бы мне удовольствие: «Не на того напали! Я умный, меня не проведешь!» Теперь она приводила меня в отчаяние. Вопрос о существовании и познаваемости Бога вдруг стал вопросом жизни и смерти. Обретение бессмертия казалось несущественной мелочью по сравнению с обретением Бога. Я бы пожертвовал своим личным бессмертием, чтобы только существовал внешний источник у этого Света, Силы и Пламени.
Даже после молитв одна часть моей души горела неземной любовью и купалась в волнах неизъяснимого наслаждения, а другая холодно наблюдала и пыталась найти логическое объяснение тому экстраординарному кайфу, который я склонен был трактовать как божественное присутствие. Причем объяснить, не используя лишнюю гипотезу, называемую «Бог».
Сомнение считается грехом, в котором следует каяться на исповеди, но без этого греха я не человек.
На поверхности лежала эротическая версия происходящего: несколько месяцев без секса — то есть всего лишь сублимация. Но если религиозный экстаз — лишь суррогат земной любви, основанный на тех же эротических переживаниях, тогда почему он кажется источником, а плотская любовь — суррогатом?
Вторая версия: освобождение подсознания. Но почему обычно из подсознания лезет всякая дрянь, а тут такой кайф?
Третья версия: эндорфины. Эндорфины — гормоны удовольствия, выделяемые человеческим организмом при соответствующем внешнем воздействии, например, при оргазме, а также в результате стресса. Обладают морфиноподобным действием, вызывают обезболивание и притупляют ощущения голода и жажды. Стресса было предостаточно, а радостей мало. Отсутствие секса, скудная пища, палатка вместо нормального дома, жесткая постель, да еще Олеговы уроки фехтования, которые вполне можно записать по статье «умерщвление плоти». Наверное, организм приспособился к таким условиям и теперь ему достаточно очень малого воздействия для выработки огромного количества эндорфинов — например, самогипноза.
В эндорфиновую гипотезу также очень хорошо укладывалась Ночь Духа, она же «засуха», она же Мистическая Смерть, которой так пугал меня мой духовник — обычный синдром абстиненции.
На данный момент эта гипотеза казалась мне наиболее адекватной, и я принял ее в качестве рабочей. Вопросы вызывало только три обстоятельства. Во-первых: откуда столько? У меня внутри что фабрика по производству наркотиков? Во-вторых: мощный выброс эндорфинов обычно происходит после прекращения неприятного воздействия — вознаграждение за успешное выживание путем стимулирования центров удовольствия, а не во время него. Во время — только обезболка. Ну ладно, у меня знак пропал — ощущение освобождения. А у моего духовника? Ведь вообще во время тюремного заключения. Почему не после?
И в третьих: мой автогипноз заключавшийся в размышлении над Евангелием и чтении молитв вроде бы должен вызывать совершенно конкретные глюки. Почему мой Бог не имел образа? Почему он был светом, а не Христом в хитоне и с ранами на руках?
Я подумал, что Всевышний, наверное, смеется над тем, как я пытаюсь объяснить Его чем угодно, только не им самим. И потому я до сих пор и не сверзился в Ночь Духа, что ему прикольно.
