Стояли чудесные жаркие дни, сияло солнце, — какой-то разительный контраст между жизнью природы и тревожными, взволнованными впечатлениями от всего происходящего. Мариинский дворец опустел, в заседания комиссий никто почти не являлся. Я ходил по улицам, бывал в редакции «Речи», старался ориентироваться в том, что совершалось. Князь Львов и кое-кто из министров находились в Штабе округа (на Дворцовой площади). Рассказывали, что в первый день была сделана неудачная попытка арестовать Временное правительство. Все чего-то напряженно ждали…
Кончилась вся история, как известно, прибытием верных правительству войск с фронта (кавалерийская дивизия), изоляцией и последующим обезоружением восставших, полной победой правительства и временной — увы! — ликвидацией большевизма. Это был момент, который Временное правительство вполне могло использовать для окончательной ликвидации Ленина и Ко. Оно не решилось это сделать. Новая правительственная декларация содержала лишь новые уступки социализму и циммервальдизму, — затем покинул свой пост князь Львов и правительство перешло к Керенскому…
После июльского кризиса, образования нового министерства, созыва Московского государственного совещания, корниловской истории и временного функционирования так называемой «директории», — учреждение Совета Российской республики и призыв в состав правительства представителей торгово-промышленного элемента (Третьякова, Смирнова, Коновалова), а также видных кадетов (Кишкина) — были последней попыткой противопоставить нечто растущей волне большевизма.
Я принимал деятельное участие в этом последнем фазисе существования Временного правительства. Милюков и Винавер были в отъезде, я фактически стоял во главе Центрального комитета. Выше я уже рассказал кое-какие эпизоды, относящиеся к этому времени. Когда выяснилось, что Церетели, игравший в переговорах наиболее видную роль (со стороны социалистов), уезжает на Кавказ и в заседаниях Совета не будет принимать участия, я спросил его, с кем же нам придется иметь дело при партийных переговорах и соглашениях. Он указал на Ф. Дана (Гурвича)
[140].
Как известно, при создании Совета республики сговаривавшиеся стороны (социалисты и конституционные демократы главным образом) преследовали совершенно определенную цель — укрепление Временного правительства в его борьбе с большевизмом. Нужно было разредить атмосферу, дать правительству трибуну, с которой оно могло выступать официально и открыто перед всей страной, дать ему реальную поддержку в лице партий, вступивших в коалицию и представленных в самом правительстве. Для всего этого требовалось, конечно, прежде всего твердое и ясное решение всех партий в двух направлениях борьбы с большевизмом, — поддержки власти. Когда заключена была работа по намечанию будущих членов Совета республики, я и Аджемов
[141] сговорились с Гоцем
[142], Даном и Скобелевым и условились встретиться (на квартире Аджемова), чтобы выяснить дальнейший план действий и установить тактический план.
Если не ошибаюсь, мы раза два собирались у Аджемова, и я живо вспоминаю то чувство безнадежности и раздражения, которое постепенно овладевало мною во время этих разговоров. Я Дана знал мало, встречался с ним в 1906 году и с тех пор его не видал. Его отношение к создавшемуся положению вещей имело очень мало общего с отношением Церетели. На наше (с Аджемовым) определенное заявление, что главнейшей задачей вновь учрежденного Совета мы считаем создание атмосферы общественного доверия вокруг Временного правительства и поддержки его в борьбе с большевиками, Дан ответил, что он и его друзья не склонны наперед обещать свое доверие и свою поддержку, что все будет зависеть от образа действий правительства и что, в частности, они не видят возможности встать на точку зрения борьбы с большевиками прежде всего и во что бы то ни стало… «Но ведь в этом-то и заключалась вся цель нашего соглашения, — возражали мы, — а ваше теперешнее отношение есть опять-таки прежнее двусмысленное, неверное, колеблющееся доверие — „постольку-поскольку“, которое ничуть не помогает правительству и не облегчает его задачи».
Дан вилял, мямлил, вел какую-то талмудическую полемику… Мы разошлись с тяжелым чувством, — с сознанием, что начинается опять старая канитель, что наши «левые друзья» неисправимы и что все затраченные нами усилия, направленные к тому, чтобы добиться соглашения и поддержки власти в ее борьбе с анархией и бунтарством, едва ли не пропали даром.
В конце концов, как известно, оно так и оказалось. Временное правительство не имело в Совете республики определенного и прочного большинства, которое бы его поддержало. Решающее значение в этом вопросе имел, как мне кажется, демонстративный уход большевиков, после которого крайнюю левую пришлось занять интернационалистам, связанным довольно тесно с прочим социалистическим болотом. Совет оказался весьма громоздкой машиной, и много времени прошло на то, чтобы его соорганизовать и пустить в ход. Совещание старшин можно было смело назвать синедрионом
[143]. Подавляющая часть его состава были евреи. Из русских были только Авксентьев
[144], я, Пешехонов, Чайковский…
[145] Помню, что на это обстоятельство обратил мое внимание Марк Вишняк
[146], сидевший — в качестве секретаря — рядом со мною (я был товарищем председателя).
