– Правда ли? – тихо спросила Ольга, протянув полотенце. – На вот… голову не запрокидывай, к груди прижми. Вот…
Ей было страшно, но она сделала шаг.
Значит ли это хоть что-то?
Сейчас Анна видела мир иным. В нем сплелись свет и тьма. Тьма и свет. И их было поровну. Как она раньше не замечала? Свет – это солнце, а тьма – тень под листвой, та самая, которая дарит прохладу. Она прячется на дне пустого кувшина, молоко из которого разлилось и впиталось в корни травы, и в тех самых корнях. Она… есть.
И без нее мир невозможен.
– А в чем еще? – Полотенце Земляной взял, стараясь, правда, не прикоснуться к Ольге. – Первый год – и пара сотен смертей… самоубийство. Или убийство, а потом самоубийство… или тихое безумие… Именно тогда заговорили, что мы опасны. Знаешь, в старых газетах, которые еще до войны… так вот, в них писали о темных, но… спокойно, что ли? О том, что выделен новый класс проклятий. Или вот создан голем, или об артефакторах еще. О полицейских дознавателях. Не о том, что некий Н. в припадке ярости убил трактирщика с семейством, а после устроил пожар, в котором и сгинул.
Анна закрыла глаза. И открыла.
Повела плечами, убеждаясь, что вновь способна распорядиться собственным телом. Вздохнула. Потерла ногу, которая все еще ныла, но хотя бы чувствовалась.
– Война сняла ограничения. И то, что было запрещено, стало вдруг можно. А потом вновь нельзя… Я знаю, что там была кровь, очень много крови, и, наверное, многие просто не выдержали.
– Как твой отец?
– Мы с Глебом на этом и сошлись. Правда, у меня был дед, он меня растил. Точнее, сперва его жена, чудесная женщина – я плохо помню то время. И ее плохо, но знаю, что тогда я был счастлив. Жаль, что хорошие люди рано уходят. Когда ее не стало, меня забрал дед. Не могу сказать, что он страдал избытком доброты, но хотя бы позволил не видеть, что творится в доме.
Он попытался дышать носом, но лишь выдул крупный кровяной пузырь.
– Наверное, следует быть благодарным, что он защитил меня от всего этого. Правда, протоколы следовало прятать лучше, да… Но протоколы – это одно, а видеть самому – другое. Мне было десять, когда родителей… ушли. И из отчета следователя, да… если бы раньше, многие остались бы живы. Но да, я везунчик, если разобраться. Глебу пришлось сложнее. Они воевали оба. Герои, да… и работали по той, первой волне, когда стало понятно, что война не всех готова отпустить. И по второй… и после собрали немалый архив. Я в свое время провел в нем изрядно времени, пытаясь понять. Так вот, кто-то сошел с ума быстро и явно, кто-то сходил долго, медленно и незаметно для окружающих. Сейчас из тех, кто воевал, не осталось никого.
– А ваш дед?
– Его держали при короне. Тоже мало хорошего, – Алексей поморщился. – Но тогда, полагаю, сочли, что он более ценен, нежели мой отец. Или, подозреваю, мой отец рвался опробовать некоторые свои наработки.
Он помрачнел и скомкал полотенце.
– Не спеши. – Ольга села рядом. – Дай посмотреть… не бойся, ты мне мало интересен.
– Вот и отлично.
– Я, в конце концов, слишком эмоциональна, чтобы соблюдать какие-то там договоры.
– И злопамятна.
– Все женщины злопамятны.
– Это да… – согласился Земляной, но отстраняться не стал.
– Вот так, сиди. – Она перевернула полотенце. – И не шевелись. Ты знаешь, что твое тело в отвратительном состоянии? Я, конечно, не сказать чтобы дипломированный целитель, матушка была категорически против…
– Почему?
– Потому что это ниже нашего достоинства, работать в какой-то там лечебнице. Что люди скажут?
Она передразнила холодный тон матери, и Алексей фыркнул.
– Но кое-что умею… вот ты знаешь, что у тебя язва?
– Сейчас даже не одна.
– Ага… и вот сердце в отвратительном состоянии… нервная система…
Алексей попытался вывернуться, но ему не позволили.
– От меня еще никто не уходил, – сказала Ольга. – Стало быть, получается, что все умерли?
– Да.
– И темных почти не осталось?
– Да.
– И поэтому школа нужна?
– И поэтому тоже. Только теперь нас боятся. Не скажу, что вовсе безосновательно, но… Многие умения утрачены, знания, семейные книги остались, но в них будет едва ли половина. Если оставить, как оно есть, то через пару десятков лет останутся лишь стихийные самоучки, а это неправильно.
Анна пошевелила пальцами ноги. Послушались.
Она осторожно провела ладонью по голени, пытаясь понять, насколько окаменела мышца. Кажется, все не так и плохо.
Определенно неплохо.
– Вместе с тем многие, кто помнит эту волну безумия, кого она задела, просто боятся брать учеников. Среди темных полно тех, кто думает, как простые люди, что, если темных не останется, всем будет лучше.
– Но ты не уверен? – Пальцы Ольги едва касались висков, но меж тем Анна видела тонкие нити света, уходящие в сгорбленную фигуру мастера.
И нет никакого противостояния. Тьма не мешает свету. А он не препятствует тьме, позволяя лечить истерзанное тело. Тьме ведь тоже нужно воплощение.
– Нет. Ничто не уходит бесследно. И проклятия останутся, и твари. И думаю, что-то иное. Она ведь не исчезнет, она преобразуется, и как знать во что. Поэтому мы с Глебом и решили. Сначала небольшая школа, а там, быть может, получится если не вернуть, как оно все было до войны, но хотя бы сдвинуть.
– Получится, – уверенно сказала Ольга. И руки соскользнули ему на шею.
Алексей наклонился.
– Если куртку снимешь, мне будет легче.
Он молча стянул.
– Вот так… знаешь, не все рубцы зажили.
– Не трогай.
– Я могу…
– Это печати. Они сами закроются, просто не трогай, – он не приказал, попросил, и Ольга убрала руки. Вздохнула и сказала:
– У меня есть деньги.
– Деньги и у меня есть. Единственное, в чем у нас никогда не было недостатка, так это деньги. Их хватит на десяток школ. Беда в том, что учить в них некому. Да и это не первый город, в котором мы пытаемся зацепиться. Из предыдущих нас мило выпроваживали. Здесь, кажется, на вилы поднимут…
Он растянулся на траве, сунул руки под голову и закрыл глаза.
– Может, – тихо спросила Анна, – вам в дом пройти?
– Зачем?
– Спать в саду неудобно.
– Это вы просто на погосте никогда не ночевали. – Алексей широко зевнул. – А здесь хорошо – травка, бабочки и солнце припекает… Но не переживайте, я ненадолго. Я просто полежу, мне еще деда встречать надо. Он был прав, я редкостный идиот.
