– Ничего, чего не было бы с тобой. Вернется. И с силою немалой вернется. Но разве ж то не справедливо?
– Я… не знаю.
– Оно изначально было не твоим. Так надобно ли, Аннушка, тебе маяться?
– А… кровь?
– С кровью мы тоже разберемся, тут не твоя забота. Ты только скажи, желаешь ли ты избавиться? Если же надеешься, что само оно ныне сгинет, то зря. Не сгинет, не исчезнет, не…
– Я поняла, – оборвала Анна, отворачиваясь. Она смотрела в стеклянное окно, затянутое листвой, и видела себя, но будто бы со стороны. Немолодая, некрасивая женщина, которая… что?
Прожила бестолковую жизнь? Не хочет умирать?
Никто не хочет умирать, но… А ее мать? Она ведь, может статься, и не виновата. Не заслужила проклятия. Испугалась. И решилась на страшное. А теперь… Как она жила?
И как будет жить, когда…
И имеет ли Анна, которая с проклятием, если подумать, вполне себе свыклась, рушить эту чужую жизнь?
– Задумалась? – голос деда был спокоен. – Неужто жалеешь?
– Жалею.
– Ишь ты… все вы, бабы, жалостливые, да только еще вот над чем подумай. Сама уйдешь, да не сама, Глебку за собой потянешь. Теперь-то он в одинку точно не выдюжит.
– Я…
Сердце ухнуло. И застучало с новой силой.
– А сгинет он, и школы не станет. Алексашка, конечно, попытается, но у моего характерец не тот, он что ветер, сегодня тут, а завтра там… еще учить худо-бедно сможет, а вот с бумажонками ковыряться – так нет. Да и не позволят ему.
– Кто?
– Корона не позволит. – Старик переложил трость по другую сторону кресла. – Род наш когда-то большую силу получил. А с ней и клятву, которую приносят, как только дите говорить учится. Без этой клятвы кто бы нам жить дал вольными? И он принес.
Его речь – отсрочка. Малая.
И Анне все одно придется принять решение. И она его приняла, давно уже, только совесть бы заткнуть, которая нашептывает, что все случившееся – ошибка. Она, Анна, сама ошибка и не имеет права вот так просто…
Нет, имеет. Тем, что живет, имеет. Кровью. Болью. Обидой этой, которую не так легко изжить. Она… она заслужила это право – решать.
– Я уж немолод. Сижу сиднем, пока могу, уговариваю потерпеть, потому как не готов Алексашка к придворному бытию… жену бы ему, да такую, чтоб крепкого норову, чтоб силенок хватило всем пустобрехам пасти заткнуть. Я еще потерплю, да сколько выдюжу…
– Я согласна, – тянуть дальше не имело смысла. – Слышите, я согласна, чтобы оно вернулось… я…
Слезы потекли сами.
Анна не собиралась плакать. С чего бы? И вправду из жалости к той женщине, которая дала ей, Анне, жизнь? Так ведь, выходит, для того и дала, чтоб на смерть обречь.
– Ишь ты… вот и умница, вот и хорошая. А плакать не надобно, слезы – это лишнее… на вот лучше вареньица покушай и послушай, что мы с тобой сделаем…
* * *
Калевой шмыгал разбитым носом, а левый глаз Миклоша набряк багрянцем. При этом оба столь старательно не смотрели друг на друга, что Глеб почти поверил, будто сии два обстоятельства никак не связаны.
– Баба, – пояснил Арвис, который сидел не за партой, а на ней, устроившись вполне себе с комфортом. Под тощий зад он подстелил штаны, ботинки аккуратно поставил под лавкой, носки же снимать не стал.
– Какая баба? – Глеб обвел взглядом класс.
Как класс… гостиная, и некогда нарядная, вон темные панели остались, а на них пятна, в которых угадываются силуэты сабель и ножей.
От прежнего великолепия сохранились шторы.
Массивный стол, который перетащили к окну, и ковер. На нем и уместился десяток легких парт, сколоченных еще в том, первом городишке, название которого напрочь вылетело из головы.
– Эта, – Арвис ткнул пальцем в Сашку, и та сгорбилась. – Тот сказал, что баба магом быть не может.
– И не может, – проворчал Миклош.
– Почему? – Глеб махнул, веля вскочившей Сашке сесть.
– Потому что баба. А бабы дом смотреть должны.
– Дурак, – сказал Арвис так, будто бы это все объясняло. А над Сашкой заклубилась тьма, готовая оформиться в проклятие.
– Дурак, – тут Глеб согласился.
И тьму, дотянувшись, успокоил. Сашка вскинулась было, но, поймав его взгляд, притихла.
– Я ему так и сказал. – Калевой потрогал переносицу. Кровь давно уже перестала идти. – Потому что в современном обществе для женщин открывается немало перспектив. Так папа говорит…
Миклош хмыкнул и проворчал:
– Он много чего говорит, но у баб мозгов меньше, чем у мужиков…
Тьма опять заклубилась.
А Глеб закрыл глаза и подумал, что вполне заслужил небольшой отпуск у моря. Хотя бы на пикник отправиться, чтобы он и Анна. И море. И берег. Чайки, которые будут наглы и привычно прожорливы. Но главное, никаких детей.
– Сколько у кого мозгов, выяснится в процессе учебы, – сказал он.
Арвис захихикал.
Сашка же под столом скрутила фигу, и Миклош отвернулся, сделав вид, что совершенно ни при чем. Но навряд ли спустит подобное оскорбление.
Глеб поднялся. Прошелся по комнате, и ученики заерзали, чувствуя неладное.
– Мне бы хотелось думать, что я имею дело с людьми, которые пусть и не являются взрослыми, но все же худо-бедно способны осознавать, что они делают. И чем чреват тот или иной поступок.
А стекло треснуло.
Трещинка начиналась у рамы и расползалась, ветвилась, создавая на мутноватом старом стекле причудливый рисунок.
Стекла все поменять придется.
И решетки поставить. Заговоренные. И замки на двери… хорошая мысль, однако. Расселить всех и запереть. А открывать только на учебу. Жаль, не получится.
– Конечно, ваш возраст таков, что полностью за свои действия вы отвечать не способны.
Дружное ворчание было ответом.
Как же, признают они, что еще дети. Илья вытянулся, губу оттопырил, выражение лица сделалось презрительно-равнодушным, только маске этой нелепой Глеб не поверил. Шурочка привычно вцепился в парту и потупился. Вот он, кажется, был совершенно не против считаться ребенком.
Курц будто и не слышит.
– И это приводит меня к весьма логичному выводу о необходимости более плотного контроля за вами и вашим поведением. Арвис, будь любезен, перестань строить из себя дикаря.
Арвис молча сполз со стола.
– Особо меня волнует ваше отношение к силе. Та легкость, с которой вы эту силу используете, говорит лишь о том, что вы не относитесь к ней серьезно.
– Дык… – Игнат вздохнул. – Сила ж…
