Он нервно сглатывает. Вскидывает руки к алому банту, который выделяется на фоне белой рубашки. И тут же отступает.
– Поздравляю, поздравляю…
Девушки, которые обычно встречали Анну, исчезли. Недалеко ушли. Прячутся за дверями, приоткрыли и смотрят, одновременно дрожа и от ужаса, и от любопытства.
– Вот пречудесные кольца… белое золото… просто и вместе с тем… – мастер Навойский замолчал, потупив взор.
А кольца были и вправду хороши. Тонкие, хрупкие с виду, будто не из металла, но из зимнего кружева.
– Тебе нравятся? – Глеб не рискнул прикоснуться к такому.
Анна кивнула. Кольца нравились. Чужой страх – нет. Что она сделала-то?
– Тогда берем. А есть ли у вас…
Мастер отчаянно замотал головой и, разом решившись, сцепил руки, будто в молитве, покачнулся, показалось даже, что он вот-вот рухнет на колени, но нет, устоял.
Вздохнул лишь этак обреченно:
– Я не могу… простите, но не могу… я в этом городе вырос. И мне в нем жить. А коль узнают, что я с темными… что помогаю, то какая жизнь?
– Никакой, – вполне спокойно согласился Глеб, только светильники словно поблекли, темно стало, сумеречно. И Анна повела плечами, силясь избавиться от нехорошего ощущения. Будто тьма с той стороны мира выглянула. – Мы больше вас не побеспокоим…
Мастер все же всхлипнул.
Анна же положила руку на плечо мужа.
– Он не виноват, – сказала она, когда дверь салона закрылась за ними.
И кажется, на замок, а на двери возникла табличка с извинениями. Мол, сегодня салон закрыт.
– Никто в таких случаях не виноват. – Глеб дернул шеей. – Извини, но… просто… здесь неспокойно.
И вправду неспокойно.
На них смотрели. Оборачивались. Останавливались, провожая взглядами, в которых Анне виделось недоумение. Вот девушка, охнув, спряталась за широкие плечи парня, по виду мастерового. А тот стиснул кулаки, шагнул было, но…
– Возможно, – тихо заметила Анна, – нам следует воздержаться от посещения кондитерской…
* * *
Глеб чувствовал чужую ярость.
Ярость – своего рода та же тьма. И ненависть. И страх. Темные эманации заполняли город, подстегивая сами себя. И люди, оказавшиеся в центре созданной ими же бури, терялись. Еще немного – и они вовсе ослепнут и оглохнут, позабудут и про закон, и про такую нелепицу, как человечность.
Страх… уродует. Он заставляет брать в руки вилы и молотки. Он нашептывает об очистительном огне, который спасет.
Он требует действовать немедля, пока… воображение толпы с легкостью создает чудовищ, а они еще больше пугают людей. И как знать, кого Глеб увидит завтра у ворот своего дома.
Этого ли паренька, у которого только-только начала пробиваться борода, и он, гордый осознанием собственной мужественности, вычесывает ее, смазывает воском.
Эту ли женщину, пухловатую, с округлым лицом, на котором застыло выражение одновременно величайшего удивления и некоторой растерянности. Она растопыривала руки, будто заслоняя от Глеба двоих рыжих мальчишек.
И мальчишки придут. Эти не со страха, а из любопытства.
А вот та мрачная пара в мятых костюмах точно будет. Они следят за Глебом неотрывно, и он видит, как сжимаются кулаки. Сухонький старичок, напротив, отступает в тень. Он стар и опытен, он видел немало на своем веку, а потому не готов рисковать. Возможно, ныне же вечером он отбудет из города, предпочитая переждать тревожное время в гостях.
Анна остановилась. Поднесла руку к голове и пожаловалась:
– Болит, наверное, солнце…
Солнце пекло немилосердно, будто спешило выжечь тьму из города, но та отступала, пряталась в тень редких деревьев, заползала под лавки и юбки, цеплялась за зонты дам и часы кавалеров.
– И кружится… надо было зонт брать. – Анна остановилась. – Погоди, мне просто… перевести дыхание.
Ее проклятие молчало.
Да и тьма знала, что она здесь ни при чем. И стало быть, действительно солнце? Или усталость? Или нервы последних дней?
Анна присела на лавочку.
– Может…
– Нет, сейчас пройдет. Иногда случается. Я всегда была такой. И тетка, помнится, ворчала, что я немочь бледная. Она-то загорала, и отец смуглый, а я открытое солнце плохо переношу. Почему они тебя ненавидят?
Глеб сел рядом.
Цвели… какие-то цветы цвели в плетеных корзинах, подвешенных под крышами. И на клумбах. В тени куцых деревец, закрытых коваными решетками, судя по виду, совсем недавно поставленными.
Было почти мирно.
– Потому что боятся. Страх заставляет людей делать глупости.
Ее рука была холодной.
Да и сама Анна казалась более бледной, нежели обычно. И Глеб коснулся ее лба. Жара вроде бы не было.
– Может, к целителю заглянуть?
Анна покачала головой, а после положила голову на плечо Глебу и призналась:
– Я просто устала, и вот…
– Давай я отправлю тебя в Петергоф? Сегодня же вечером.
– А бал?
– В бездну бал. Как-нибудь справимся.
Анна вздохнула и сказала:
– Не справитесь. И… я должна там быть.
– С дедом я тоже поговорю. Нечего втягивать мою жену во всякие авантюры.
– Не хмурься. – Она, будто позабыв, где находится, провела пальцем по его губе. – В эту авантюру меня втянули, похоже, еще до моего рождения.
Глеб взял ее руку. Светлое, почти белое кольцо на белой коже.
В Петергофском отделении Центрального имперского банка он арендовал сейф. Там находились кое-какие документы, из тех, которые не следует хранить дома.
Матушкины украшения. Их бы передать жене, но Глеб понял, что не сможет. Пусть и роскошные, порой безумной стоимости – отец никогда-то не был жаден, – они казались ему проклятыми, замаранными той уродливой страстью, которой Глеб не желал касаться.
Как и родовых перстней. Женский – тоже тонкий и хрупкий, изящной работы, и мужской – более широкий, украшенный черным алмазом. Его передали Глебу после похорон.
А он не нашел в себе сил прикоснуться. Все казалось, что в камне прячется нечто, способное проникнуть в его разум, завладеть, изуродовать его.
Нет, пусть лежат. И плевать на обычай. На…
Этот взгляд заставил обернуться.
Глава 22
– Премного рад видеть вас, – Олег Холмогоров приподнял соломенную шляпу. – Признаться, в этом городе до отвращения немного людей, с кем можно хоть словом перемолвиться.
– Добрый день, – Анна улыбнулась. И руку протянула.
