– Устала? – Глеб не собирается отпускать ее. Ни сейчас. Ни потом.
И дело даже не в нем, дело во тьме, которая привыкла к Анне. И в самой Анне, которая привыкла к его тьме. И в том, что им всем поодиночке не выжить. Никак.
Это ли любовь? Или что-то другое? Куда как более важное?
– Немного, – теперь улыбаться легко, и зеркало это замечает. Оно запоминает отражение Анны и удерживает его, будто играясь. Здесь все – большая игра.
– Идем, я тебя спрячу… и мне придется…
Отойти.
– Ненадолго, – обещает Глеб. И Анна видит за маской чувство вины, которое теперь непонятно. Она, в конце концов, не маленькая.
Не заблудится. Постарается, во всяком случае, не заблудиться.
Глеб и вправду ее спрятал. Длинные плети искусственного плюща скрывали небольшую нишу, о существовании которой человек посторонний вряд ли догадался бы.
– Пить хочешь?
– Нет. Я хочу, чтобы ты не уходил.
– Тогда я останусь.
– А дело? – Анне непривычно капризничать, но все же хочется, невероятно хочется взять его за руку и потребовать, чтобы он не уходил.
Ни сейчас. Ни потом.
Она ведь имеет право. И не желает оставаться одна. Ей страшно, в конце-то концов!
– Справятся.
Это ложь.
И зеркало рябит. Интересно, что за заклятие на нем поставили? Анна изучит маску. Как-нибудь потом, если им позволят оставить. А если нет… ведь можно просто взять и спрятать, скажем, в клатч. Как-то нехорошо графине красть карнавальные маски, но если очень хочется, то, быть может, можно?
– Нет, – она все же находит в себе силы отпустить его. – Не справятся. И ты это знаешь. И я знаю.
До чего бессмысленное благородство. И Анна жалеет о нем тотчас:
– Иди.
Глеб отступает.
– Иди уже. Я здесь тебя подожду.
Он все еще сомневается, и эти сомнения, что уж говорить, приятны. Но… он тоже знает, что такое долг. И понимает, что Алексашки не хватит на всех.
Сколько времени займет ожидание?
Она готова. Она потерпит. Анна ведь на самом деле прекрасно умеет две вещи: терпеть и ждать. А потому она просто посидит, разглядывая нити плюща. И просто представит, что на самом деле она не прячется, а играет. Как в детстве. И что из того, что сама Анна давно уже взрослая? Взрослые тоже любят играть.
К примеру, в прятки.
Она закрыла глаза. И наверное, задремала, хотя спать на балу… и очнулась уже от холода: камень и шелк не самое лучшее сочетание. А еще рядом были люди. Близко. За стеной из плюща.
Вздох. И снова… и такой характерный, протяжный стон.
– Не спеши, – лихорадочный шепот, который кажется знакомым. И сердце обмирает. – Нас могут увидеть…
– Плевать.
Смешок. И вновь вздох. Возня какая-то. И щеки Анны полыхают, а еще ей дико страшно, что кто-то из тех двоих, устроившихся рядом, вдруг поймет, что они не одни, что… получается, Анна подслушивает? Подсматривает?
Она прижалась к стене, которая показалась ледяной, и поднесла к губам руки, подула. Пальцы, кажется, вовсе потеряли чувствительность. Сколько Анна здесь? И куда подевался Глеб?
Женщина постанывала. Мужчина был молчалив. И Анна лишь надеялась, что страсть его не столь глубока и всеобъемлюща, чтобы эта пара задержалась надолго. В противном случае Анна рискует замерзнуть до смерти.
Уколола обида.
Глеб обещал вернуться, но… забыл? Нет, невозможно. Или возможно? Обряд обрядом, но для мужчин дела всегда были важнее женщин. Анне ли не знать? И с чего это она вдруг решила, что на сей раз все будет иначе?
Наивная.
– Спасибо, – это произнес мужчина.
А женщина ответила:
– Пожалуйста.
И Анна узнала этот голос. Узнала и удивилась. Как возможно, чтобы она…
– Значит, договорились? В полночь я жду. И постарайтесь не опаздывать…
Анна сумела подняться, хотя все тело закоченело. Казалось, что Анну заморозили изнутри, и теперь ей приходилось прикладывать немалые усилия, чтобы пошевелиться.
Кости скрипели. Мышцы…
Но она должна была увидеть. Убедиться, что не ошиблась, что…
Мужчина ушел.
А женщина стояла, разглядывая собственные руки. Аккуратные руки, никогда не знавшие работы. И след от обручального кольца давно исчез, но женщина трогала безымянный палец, то ли об этом кольце вспоминая, то ли представляя новое.
Впрочем, она почувствовала взгляд. Обернулась. И кажется, нисколько не удивилась.
– Знаешь, мне кажется, у тебя отвратительный талант оказываться в самых неподходящих местах, – произнесла Елена, поправляя маску.
– Возможно.
Платье на ней было черным.
Правда, крой на сей раз был далек от скромности. Тонкие бретели подчеркивали хрупкость плеч. Ткань обтягивала тело, слишком уж обтягивала, обрисовывая и тонкую талию, и высокую грудь, линию бедер…
– Нравлюсь? – Елена провела ладонями по бокам.
– Нет.
– Мало ли… женщины разными бывают. – Она запрокинула голову и тряхнула гривой, в которой спрятались крохотные алмазы. И казалось, что в светлых кудрях поблескивают искры. – Осуждаешь?
– Нет.
– Врешь. – Елена наклонилась, поправляя чулок. – Осуждаешь… осуждать легко. А у меня есть свои потребности. Чтоб ты знала, супруг мой был не слишком… вернее, слишком много потреблял, чтобы его интересовало хоть что-то помимо выпивки. А у меня… я ведь живая.
– Что ты здесь делаешь?
– То же, что и вы. Веселюсь.
– А…
– Небольшое представление, чтобы никому в голову не пришла мысль побеспокоить бедную обиженную вдову.
– А…
– Пригласили.
– И часто ты…
– Не столь часто, как хотелось бы. Вы отвратительно безучастны к близким людям. Вернее, моему братцу глубоко наплевать, что происходит со мной. Сперва даже обидно было. – Она подтянула съехавшую подвязку и, выставив ногу, полюбовалась ею. – Впрочем, потом я поняла, что так оно даже лучше. Он бы не понял. Такой же моралист, как и Наташка, только она еще рясу нацепила, что честнее.
– Зачем ты с ним встречаешься?
– Еще и подслушала… и давно ты в этой норе?
– Понятия не имею, – честно призналась Анна.
– Давно. Вон посинела вся. На курицу мороженую похожа. Что? Моя свекровь полагала, что мне нужно заботиться о муже и самолично ему готовить. Так что да, я видела мороженых кур. Будут посимпатичней тебя…
