– Значит, все-таки она? Машенька… – охнул Таржицкий. – Машеньку за что?..
– За то, что ты… ты позабыл обо всем… обо всех, кроме Машеньки… Господи, да за что мне это? Он… все прожекты и прожекты… свое состояние истратил, мое приданое… я умоляла его не увлекаться, так нет же… позанимал.
Дверь не стала препятствием для этого высокого голоса, в котором звенели истеричные ноты.
– Я ему дочь родила, а он… драгоценности продал! Мои продал, а Машеньке жемчуга поднес! Думал, я не узнаю?! Да мне в тот же день донесли!
– Простите, – Светлана Таржицкая вцепилась в рукав Глеба. – Что там… что происходит?
А он лишь плечами пожал, не зная, как сказать.
Что происходит?
У Таржицкого вот-вот сердце откажет, хотя он, если разобраться, виновен лишь в излишней самоуверенности. Частый, как выяснилось, грех среди мужчин. И не Глебу за него судить.
– Матушка, да? – Таржицкая руку отпустила. Выглядела она бледной, несколько растерянной. – Мне… мне нужно там быть?
– Вы целитель? Или ваша подруга? Если так, то стоит, но… может быть неприятно.
Судорожный вздох. И онемевшие пальцы, которая Таржицкая подносит к губам.
– Ты никогда меня не любил, а эта… эта потаскуха сына родила! Он его признать собирался! Признать! Чтобы все… о ней… обо мне…
– Я, пожалуй, пойду? – Светлана поднялась на ступеньку и тихо добавила: – Извините… она, наверное, не в себе. А вам стоит поспешить. Я не уверена, но отец… он сказал, что сегодня проблема решится. Правда, боюсь, он не думал, что так, и я не знаю, что должно произойти. Только не здесь…
Надо поспешить. Глеб знал, что не успеет.
И не удивился, увидев Земляного с парой коней.
– Я подумал, что так оно будет быстрее. Дед говорит, что в полночь к нам заглянут. И что, возможно, кто-то снимет защиту.
Он отвел взгляд.
Снять защиту невозможно, а вот открыть калитку, маленькую такую калитку, которая надежно упрятана под косами плюща, легко.
Только не у каждого получится.
Больно? Немного. И хотелось заорать, послать их всех, но вместо этого Глеб подобрал поводья, провел ладонью по морде чужого жеребца и спросил:
– Анна?
– За ней присмотрят. Дед сказал, что это теперь не наши игры, но если ты будешь упорствовать, то хрен с тобой. А ты будешь упорствовать?
– Буду.
Тьма была спокойна. Она теперь чувствовала Анну, ее близость и ее состояние, отчего-то на редкость умиротворенное. И это умиротворение заставляло Глеба нервничать куда сильнее, нежели недавняя пустота.
Почему она не беспокоится? Так ли верит в скорое спасение?
Он взлетел в седло, и жеребец присел, готовый подняться в свечку. Он затряс головой, запрядал ушами и принял в галоп, с места, будто чувствуя настроение всадника.
– Ты шею-то не сверни! – донеслось в спину.
Не свернет. Как-нибудь… не свернет.
Грохотали подковы, высекали искры из камня, еще немного – и сама дорога вспыхнет.
Дома. Улицы. Люди.
Небо из хрусталя и луна на витрине. Собственная тьма, которая обволакивает коня, входит в тело его, меняя. Так быстрее. Так надежней.
Где-то сбоку рявкнул выстрел, но тьма поглотила пулю и ответила. Тонкой нитью скользнула она в разодранный воздух, чтобы нырнуть в черную утробу дула, чтобы развернуться там, оплести металл, сжирая его. Далекий крик заставил Глеба обернуться.
Ничего.
Ночь темна. А покойники… покойники случаются. Не следует злить некроманта. Он услышал эхо этой смерти и привычно вобрал в себя силу. Кольнуло сожаление: убивать было не обязательно. Но он устал притворяться терпеливым. Понимающим. И просто устал.
Еще улица.
И конь спотыкается, хрипит, падая на мостовую, он перекатывается, норовя подмять под себя всадника, но Глебу удается спрыгнуть раньше, чем истрепанные тьмой лошадиные бока касаются камня. Он уходит от вспышки пламени, а у жеребца не получается.
Конь визжит.
Тонкий детский голос. И до Глеба долетает эхо боли и обиды. Лошади не виноваты, что люди воюют. Он обрывает нить этой жизни.
Во имя милосердия.
Поднимается.
Почему-то болит голова. Очень нехорошо болит, виски сжимает с двух сторон, и кажется, что от давления этого череп вот-вот треснет.
Височные кости вообще хрупки.
Глеб подносит руки к носу. Кровь льется свободно, марая и без того не особо чистый костюм. Он закрывает глаза, трясет головой… Чем его задело? До дома недалеко, а где-то сзади грохочут выстрелы, часто, дробно… Пулемет?
Ради них в город пулемет протащили?
Удивление сменяется страхом. Алексашка! Он ведь…
Эхо чужих смертей успокаивает. Живой, паразит… но пулемет ставить… кто-то приготовился… к дому ведет одна прямая дорога… и кто-то притащил пулемет.
Глеб шмыгнул носом.
Кровь стоило бы остановить, но для начала… пока не появился хоть кто-то… или… еще один артефакт. Конечно, в этом дело. Его активировали и бросили под ноги коню. Жеребец лежал, вытянув ноги. Красивый был. Молодой. Жаль.
А вот и пластина… так и есть, «Истинный свет». Дорогая штука. Действенная… только непонятно, почему не спешат добить.
Сейчас Глеб не то чтобы беззащитен… Тьма окутывала тело.
Идти. Надо идти. Слабость наплывала волнами. Нельзя брать чужие артефакты… дрянной мальчишка, сколько раз тебе повторять, что нельзя…
Второй слой.
Попался, как дурак.
Идти. Куда? Прямо. До дома всего ничего…
* * *
Анна увидела огни у ограды. Много огней.
Будто праздник какой-то… или нет? Люди держатся в стороне, их не так и много, но отчего-то Анне неспокойно. Не оттого ли, что в руках этих людей ружья и пламя, которое отливает чернотой. Огонь пляшет на обмотанных тряпьем палках. Тряпье пропитано чем-то едким, и самодельные факелы чадят.
– Красиво даже, – с некоторым сожалением произносит та, которая когда-то родила Анну. Но назвать ее матерью не получается при всем желании.
Люди стоят. Молча.
Ждут? Чего? Кого? И почему вокруг них воздух кажется зыбким? Или… конечно, они укрыты под пологом, и стало быть, в соседних домах никто не встревожится.
А если и встревожится, то вряд ли найдутся желающие прийти на помощь. И у Анны появляется желание закричать: там ведь, за оградой, дети, пусть темные и злые, но все равно дети. Она с трудом справляется с собой.
И шепчет тьме, чтобы та была осторожна.
Тьма соглашается.
