Кроме этого свою подпись Дыбенко делает с характерными для него элегантными завитушками. Особенно это бросается в глаза при написании буквы «Е», означающей отчество подписанта. Любопытно, что на нескольких приложенных к делу служебных документах доарестного периода, имеющих подпись Дыбенко, он выписывает литеру «Е» куда более небрежно. Это и понятно, бумаг у командующего военным округом было много, визировать их приходилось быстро, тут уж не до каллиграфии. А вот при написании признательного заявления Павлом Ефимовичем, никто его дум явно не тревожил, а потому у Дыбенко было достаточно времени и на каллиграфические буквы, и на завитушки в своей подписи. Кстати, и листы последующих протоколов допросов он подписывал все той же каллиграфической подписью, с все той же щегольски витиеватой литерой «Е». Согласитесь, что избиваемый и замордованный человек этого делать никогда бы не стал! Какая там к черту каллиграфия, когда нос сломан и почки отбиты! Подписал кое-как протокол, и ладно, лишь бы в покое оставили.
Возникает законный вопрос, а почему Павел Ефимович столь быстро "раскололся" еще до первого допроса и все как есть выкладывал, ведь можно было кое-какие вещи и утаить. А выкладывал он все от большого испуга. Дело в том, что художества Дыбенко и до революции (вспомним еще раз хотя бы самые негативные отзывы о нем в мемуарах матроса большевика Ховрина, которого он посадил за решетку) и в годы Гражданской войны были хорошо всем известны. О том, что его предательства ни для кого не являются тайной, сам Дыбенко, разумеется, так же знал. Этого он, кстати, не отрицал и во время следствия, говоря, что все годы жил в постоянном страхе, боясь разоблачений. А то, что никто прошлым Дыбенко до 1938 года не занимался, так это только по той причине, что он, как и С.М. Буденный, олицетворял для советского народа народного выдвиженца революционного времени. Если Буденный из простых казаков стал маршалом, то Дыбенко из простого матроса революция мгновенно сделала морским министром. В связи с этим, разоблачение Дыбенко имело бы больше минусов для власти, чем плюсов. К этому надо прибавить и неутомимую деятельность по защите Дыбенко Александры Коллонтай, имевшую все еще огромные связи в большевистском руководстве. Любопытно, что даже, несмотря на свой развод с Павлом Ефимовичем, Коллонтай заботиться о своем бывшем муже так и не перестала.
Но только ли трусостью можно объяснить заявление от 28 февраля! Конечно же, нет! Строча заявление, Павел Ефимович знал, что делал. И торопился не зря! Прежде всего, Дыбенко не мог 28 февраля знать — арестованы или еще нет его подельники, и не начали ли они уже давать показания на него самого. Поэтому ему надо было торопиться. Ведь тот, кто первым «сливал» своих товарищей, сразу оказывался в заведомо более выгодной ситуации. Во-первых, именно его показания становились базовыми для последующих допросов других арестованных. Во-вторых, быстрое покаяние и раскаяние могло положительно отразиться на приговоре суда. Наконец, в-третьих, быстро оговорив других, Дыбенко мог излагать определенные факты, смещая акценты в свою пользу. Раньше при арестах он всегда именно так и поступал, причем эта тактика всегда срабатывала. Так что причин для быстрого написания покаянного заявления у Дыбенко было немало.
В отличие от Дыбенко, который сразу же во всем сознался и принялся униженно каяться, в схожей ситуации «народный» маршал С.М. Буденный, согласно существующей легенде, повел себя совершенно иначе. Когда к нему ночью приехал «чёрный воронок». Легендарный маршал, якобы, встретил вооружённых ночных гостей с шашкой наголо, и с криком «Кто первый!» бросился на гостей (по другой версии выставил в окно пулемёт). Те поспешили ретироваться. Наутро Берия докладывал Сталину о необходимости ареста Будённого, в красках описав произошедшее событие. Сталин будто бы ответил: «Молодец, Семён! Так их и надо!» Больше Буденного уже не тревожили. По другой версии, расстреляв пришедших за ним чекистов из пулемета, Буденный бросился звонить Сталину: «Иосиф, контрреволюция! Меня пришли арестовывать! Живым не сдамся!» После чего Сталин, якобы, дал команду оставить Буденного в покое: «Этот старый дуралей не опасен».
В том, что Буденного вообще пытались арестовать, и это не удалось, я не слишком верю. Тем более сомнительно, что Семена Михайловича пытались арестовывать не при Ежове, а при Берии. Вряд ли Сталин мог назвать Буденного «старым дуралеем», т. к. сам был на четыре года его старше и т. д. Однако для нас важно, что в этой народной легенде Буденный предстает отчаянно смелым и решительным человеком, каким на самом деле он и был. Что касается Дыбенко, то подобных легенд о нем никто никогда не сочинял, не того калибра был…
Судя по документам, после написания покаянного заявления в «деле Дыбенко» последовала достаточно продолжительная пауза, которая вполне объяснима. В это время по всей территории СССР активно проходили аресты и первые допросы других участников «заговора правых». Информации о них хватало и без показаний Дыбенко, а потому его на время оставили в покое. Официальные допросы Павла Ефимовича начались лишь с мая 1938 года, когда в руках следователей оказались неопровержимые доказательства о конкретных планах заговора и составе заговорщиков. При этом, во время всех допросов Дыбенко весьма активно сотрудничал со следствием.
Кстати, если другие арестанты 1937–1938 годов на допросах Павел Ефимович стремится поведать обо всем, как можно больше. При этом, рассказывая о своих предательствах и изменах революционерам и Советской власти, Дыбенко постоянно приводит такие нюансы, которые никакой следователь знать и сочинить просто не мог. В ряде случаев он вообще рассказывает о том, о чем его даже не спрашивали. Показания Дыбенко изобилуют конкретными фактами, датами и именами. При этом ответы не лаконичны, а весьма подробны, занимая порой более страницы убористого текста. Если показания бы у Дыбенко действительно получали силой, то они должны были бы быть куда более сдержанными и немногословными, а здесь целые сочинения с лирическими отступлениями! Удивительная словообильность могла быть быть лишь следствием того, что подследственный сотрудничал со следствием, причем, сотрудничал максимально активно, рассказывая даже то, о чем его и не спрашивали. Для чего же это делал Дыбенко? Ответ однозначен — для того, чтобы спасти себя. Тактика покаяния и предательства, как мы уже говорили, не раз выручала его в прошлом, и он искренне надеялся, что она оправдает себя ив 1938 году.
Порой Павел Ефимович настолько увлекался, что начинал вспоминать былые обиды на старых товарищей и жаловаться на их несправедливое отношение к нему. Это я к тому, что возможно, у кого-то возникла мысль, что коварный фальсификатор-следователь мог сам печатать протоколы, а потом силой заставлял бедного Павла Ефимовича их подписывать.
Согласитесь, никакой следователь никогда бы не стал заставлять Дыбенко лить бытовую грязь на свою бывшую жену Александру Коллонтай. Следователей интересовали антисоветские заговоры и возможное участие в них той же Коллонтай, но никак не разборки на коммунальной кухне бывших супругов. Так что и здесь мы видим только личную инициативу Павла Ефимовича, который далеко не по-мужски пытался обгадить свою бывшую супругу. Ну, и, наконец, бесконечные дешевые покаяния, признания в любви к Советской власти Дыбенко в ходе допросов, его униженные просьбы о снисхождении, которые, в конце концов, выведенный из терпения следователь, вынужден был просто обрывать на полуслове.
