Перлз пытался освоить и использовать в гештальттерапии и куда более неординарные практики. Например, он заинтересовался идеями основателя сайентологии Рона Хаббарда и какое-то время якобы даже получал так называемый одитинг
[297]. Он также познакомился с дзен-буддизмом, который произвел на него сильное впечатление «мудростью, потенциалом и внеморальным отношением».
Взгляды Фрица на развитие гештальттерапии всё более расходились с позицией Лоры и большинства членов института. Ситуация осложнялась еще и тем, что Перлз не переносил критики, и с годами, а ему было уже за 60, ситуация только ухудшалась. В 1956 году врачи диагностировали у Фрица проблемы с сердцем, и он решил поменять место жительства, считая, что более мягкий климат пойдет ему на пользу. Перлз переселился из Нью-Йорка в Майами. С Лорой они больше никогда не жили вместе, правда, продолжали общаться, бесконечно спорили и жаловались друг на друга, но так и не развелись.
Переезд в Майами стал для Перлза очередным вызовом. Он оказался вдали от привычной для него обстановки. Новые гештальтгруппы не появлялись, и раз в несколько месяцев Фриц посещал уже существующие — в Нью-Йорке, Кливленде, Торонто. Его частную практику также нельзя было назвать успешной. Он превращался в отшельника, живущего в небольшой квартире, арендованной у бывшего клиента, и никто не хотел иметь с ним дела из-за его сложного характера. Единственным, что доставляло удовольствие Перлзу, не считая, конечно же, курения, было плавание.
Всё снова изменилось в декабре 1957 года. Именно тогда Перлз встретил 32-летнюю Марти Фромм, которую он впоследствии называл самой важной женщиной в жизни. Они познакомились, когда Марти пришла за консультацией к Фрицу по поводу проблем с поведением одной из ее дочерей. Перлз помог девочке, но сразу же обратил внимание Марти на ее собственные проблемы. Он стал ее психотерапевтом, а через несколько встреч и любовником. В своих воспоминаниях «Внутри и вне помойного ведра» Перлз опубликовал открытое письмо, обращаясь к Марти, когда их отношения уже закончились: «Дорогая Марти, когда я встретил тебя, ты «была» прекрасна, выше всех описаний. Прямой греческий нос, который ты позднее переделала, чтобы иметь «хорошенькое личико». Когда ты это сделала, когда изменила свой нос, ты стала иной. Ты всё имела в избытке — ум, тщеславие, холодность и страсть, жестокость и работоспособность, безрассудство и депрессию, беспорядочность и лояльность, презрение и энтузиазм.
Когда я говорю тебе «была», я не совсем точен. Ты — есть, и ты слишком жива, хотя стала более косной. Я еще люблю тебя, а ты любишь меня без страсти, но с доверием и пониманием.
Когда я обращаюсь к годам, прожитым с тобой, то прежде всего всплывает — не неистовые лобзания и даже не наши еще более неистовые схватки — но твоя благодарность: «Ты вернул моих детей».
Я нашел тебя подавленной, близкой к самоубийству и разочарованной в замужестве, связанной двумя детьми, с которыми ты утратила контакт. Я гордился, что поднял тебя и сформировал для своих и твоих нужд. Ты любила меня и восхищалась мной как терапевтом и в то же время стала моим терапевтом, врезаясь своей безжалостной честностью в мою лживость, противоречивость и манипуляции. Никогда не было потом так, как тогда, когда каждый отдавал столько, сколько брал.
Потом я взял тебя в Европу. Париж, какие-то болезненные приступы ревности с моей стороны, какие-то дикие оргии, возбуждение, но не настоящее счастье. Это счастье пришло в Италии. Я был так горд показать тебе истинную красоту, как если бы я владел ею, и помог тебе преодолеть посредственный вкус в искусстве. Конечно, мы напились допьяна.
Это исполнение «Аиды» в Вероне! Древний римский амфитеатр, вмещающий 20–30 тысяч зрителей. Сцена? Нет сцены. Один конец театра построен на равных исполинских трехметровых подпорках, египетская часть перевезена с другого континента.
Ночь, почти мрак. Публика, освещенная тысячью свечей. Потом исполнение. Голоса, плывущие с захватывающей интенсивностью над нами, сквозь нас. Финал: факел, пылающие в бесконечном пространстве и умирающие голоса, соприкасающиеся с вечностью!
Нелегко было вернуться к толкотне и суете покидающей толпы. Открытый воздух оперы в Риме был артефактом, ни на минуту не позволяющим забыть, что присутствуешь на исполнении.
Наши ночи. Нет нужды возвращаться домой, нет страха слишком мало спать. Последняя капля нашего ощущения друг друга. «Сегодня ночью было превосходно» — стало готовой фразой, но это была правда, нарастающая интенсивность бытия одного для другого. Нет слов для описания тех недель, дилетантское заикание.
В этой жизни ничего не получаешь за так. Я должен дорого платить за мое счастье. Вернувшись в Майами, я всё больше и больше становился собственником. Моя ревность достигла, действительно, психотических размеров. Стоило нам расстаться, а большую часть дня мы проводили вместе — и я беспокоился, несколько раз в день ездил к тебе, проверял тебя. Я не мог сосредоточиться ни на чем кроме: «Марти, где ты сейчас и с кем ты?»
Так было до тех пор, пока Питер не вошел в нашу жизнь и ты не полюбила его. Он не очень-то заботился о тебе. Для тебя он был отдыхом от меня и от моей пытки. Он был беззаботным, занимательным. Невозможно было скучать в его присутствии. Он был молод и прекрасен, я был стар и ожесточен. Усложним вопрос еще больше: я слишком любил, да и сейчас люблю его. Небеса разверзлись надо мной. Внешне я был оставлен в унижении, лелея дикие фантазии мести. Все попытки порвать с тобой не имели успеха. Потом я сделал нечто такое, что при взгляде назад кажется попыткой совершить самоубийство, но без позора такого рода малодушия.
Я пережил те операции, я пережил наше расставание, я пережил наши последние схватки и примирение. Я — здесь, ты — там. Я чувствую себя хорошо и уверенно, где бы мы ни встретились. Спасибо, что ты была самой важной личностью в моей жизни. Фриц»
[298].
В этом воспоминании Перлза смешаны несколько этапов их отношений с Марти Фромм. Первый — романтический, продолжавшийся на протяжении всего 1958 года, второй — этап болезненной ревности Фрица, начавшийся в 1959-м. За год до этого Перлзу предложили стать обучающим терапевтом в психиатрической больнице Коламбуса. Для Фрица это означало возможность объединить его детище — гештальттерапию с официальными психотерапевтическими методами. Отказываться от подобного шанса он не собирался. Когда он заявил Марти, что уезжает, она устроила истерику, выслушав которую Фриц сказал: «Марти, я сделал для вас всё, что мог, пока был здесь. Я не ответствен за вас. Я ничего вам не должен. До свидания»
[299]. В этой фразе звучала вся суть отношения Перлза к женщинам, которые, если пользоваться терминологией гештальттерапии, были в его жизни лишь фоном, тогда как он сам всегда оставался для себя фигурой.
