И если ты неосторожно выпустишь какое-то слово, то оно немедленно будет передано следователю…
Единственная для меня была отрада – наступление утра.
Сидишь уже совсем измученный, несколько раз с разрешения следователя сходишь в уборную, намочишь холодной водой платок и, сидя у следователя, прикладываешь его к своим сонным глазам, чтобы разогнать несносную дремоту.
Но вот забрезжило, скоро наступит рассвет, к окну прилетят птички и защебечут, предвестники рассвета.
Сначала прилетают сороки, сядут на деревья перед окном (зонтов на окнах в следовательском корпусе не было), защебечут. Вот, мол, и мы прилетели приветствовать вас, несчастненьких…
Потом прилетают воробушки, в большинстве своем стайками; сядут на деревья и начинают чирикать, приветствовать восход солнца.
А потом прилетают галки…
С каким нетерпением ждешь их прилета. С их прилетом заключаешь, что еще одна мучительная ночь кончилась.
Тяжело и грустно было сидеть в Сухановке в воскресный день.
В этот день у Сухановки собиралось много народу, особенно молодежи и детворы.
Жизнь за стенами Сухановки била ключом. Через форточку в камеру вливались радостные, веселые пионерские песни, звуки рожка горниста и барабанного боя.
Игра на гармони и пение русских народных и революционных песен и частушек…
Эти веселые и радостные дни для народа так тяжело ложились на сердце. Все это очень тяжело переживалось, и кто этого не испытывал, тому трудно понять. Как бы хотелось броситься в постель, накрыться одеялом и лежать, ничего не слыша. Но, к сожалению, постель на замке, и ее откроют лишь после вечерней поверки…
Понедельник, 23 июня, я только что от следователя пришел в камеру. Мой сосед спрашивает:
– Ты в следовательском корпусе ничего не слышал?
– Нет, да что там услышишь? А что?
– Объявлена война, с кем, пока не известно, не то с Германией, не то с Англией.
– Ты откуда это узнал?
– Только что передали из соседней камеры. Сосед пришел от следователя и там услышал эту нерадостную весть.
Необходимо отметить, что заключенные очень чутки и наблюдательны к каждому новому событию, примечают все до мельчайших подробностей…
Возьмите Сухановку: уж насколько там было строго, не проникало ни одно постороннее слово, а вот объявлена война, и о ней уже знают заключенные…
Сообщение оказалось верное. На другой день на окна поставили деревянные ставни, лампочки светло-прозрачные заменили синими…
На ночном допросе следователь заявил, что он меня оставляет на целую неделю. Раз не сознаешься, так оставайся! Конечно, я такому сообщению был бесконечно рад: ну, думаю, после отъезда следователя отдохну и ночи буду спать спокойно, никто меня тревожить не будет…
27 июня 1941 года, ранним утром нас разбудил звук отпираемого замка, мы оба проснулись, за кем пришли – не знаем.
Дверь открылась, вошел солдат и тихим голосом назвал мою фамилию. Я встал с койки, и он мне сказал, чтобы я одевался, брал свои манатки и следовал за ним.
Я взял манатки, простился со своим вынужденным соседом, и солдат меня повел вниз по лестнице во двор.
Во дворе уже стоял воронок, готовый к приему столь важного государственного преступника. Посадили меня в воронок и повезли, а куда – неизвестно…
Когда я сел в воронок, я задался целью хотя бы приблизительно узнать, на каком расстоянии от Москвы находится эта Сухановка, куда направляют «злейших врагов Советской власти»?
Для этого я стал вести устный счет от точки отправления до конечной остановки, независимо от того, куда меня привезут.
И вот от точки отправления меня привезли в Лефортово, и я насчитал 3750; причем мы останавливались на железнодорожном переезде, во время остановки я счет не вел.
Если считать один счет равным одной секунде, то мы ехали 3750 секунд, или примерно один час с небольшим. Если скорость воронка примерно 40 км в час, то Сухановка от Лефортово находится примерно в 40–45 км.
8. Снова в Лефортовской
В Лефортовскую меня привезли около 5 часов утра, поместили в бокс.
В боксе произвели тщательный обыск; потом я принял душ, после чего отвели в камеру.
В камере стояли две койки. На одной лежал молодой человек лет 28–30, а вторую занял я.
Молодой человек по национальности оказался поляк, хорошо говоривший по-русски.
Он говорил, что он польский офицер из армии Андерса
[30], нелегально пробрался через польско-советскую границу в армию Андерса, был арестован на одном из московских вокзалов.
Вблизи нашего окна камеры на улице стоял громкоговоритель, передавали речь Молотова
[31], нам ее хорошо было слышно, но неразборчиво.
День я провел в камере; кончилась поверка, разобрал постель, лег под одеяло. Думал, ночью никуда не вызовут и буду спать спокойно, но мой прогноз оказался неверен.
Только я стал засыпать, как дверь камеры открыли, вошел дежурный и тихим голосом назвал мою фамилию.
Я встал с постели и подумал: опять надо идти на мучение?..
Оделся, вышел из камеры, меня подхватили под руки два солдата и повели в следовательский корпус.
Там меня ввели в довольно большую комнату, в которой уже находилось шесть довольно выхоленных офицеров, в том числе пять офицеров мне незнакомых, но не было моего следователя.
Такого большого количества офицеров на моем допросе еще никогда не было, и я подумал: для каких целей их собралось так много?
Вскоре эта загадка была разгадана.
Не успел я оглядеться как следует в комнате, как старший офицер, имеющий на погонах в петлицах две «шпалы»
[32], довольно зычным голосом, какого я еще на следствии ни разу не слышал, закричал: «Будешь ли ты давать следователю показания или нет?»
Я перед ним стою в недоумении: не думал, чтобы высшие офицеры так хамски обращались с подследственными…
