Потом в ванную направилась мама. Они там долго хихикали, плескались. Я лежала и думала, что если это повторится еще раз — я уйду жить к бабушке. Она, конечно, будет спрашивать, почему я так решила, а я была уверена, что ни за что не скажу правды. Разве можно признаться в таком? Я тешила себя напрасной надеждой. Кто же мне позволит уйти? Бабушка была очень старенькой, болезненной и едва могла ухаживать за собой. Мама никогда не разрешит мне жить у нее. Но сама мысль о том, что я могла бы совершить такой поступок, меня успокаивала.
Когда мужчина ушел, я мгновенно уснула. Так повторялось несколько суббот подряд. Я уже потеряла им счет. К тому, что происходило на мамином диване, я даже привыкла и научилась засыпать под ритмичные скрипы, вздохи-охи. Мне было стыдно смотреть матери в глаза, а она, вечно занятая, вечно спешащая, не замечала, что со мной творится. Потом мужчины стали приходить поздно ночью и по воскресеньям. Я была готова смириться и с этим, но… Самым страшным было то, что это был не один и тот же мужчина. Разные, совершенно разные! Я ничего не понимала, а спрашивать боялась. Вопрос означал бы признание в том, что я все это время была словно у замочной скважины. В один из тяжелых понедельников, когда я едва могла раскрыть глаза, чтобы подняться в школу, мама недовольно поглядывала на меня. Ей пришлось чуть ли не стаскивать меня с постели. Накладывая мне в тарелку подгоревшую яичницу, мама ворчала:
— Сколько же тебе нужно спать, спящая красавица, чтобы ты выглядела бодрее? Бери с меня пример: работаю с утра до ночи, а выгляжу очень даже свежей и отдохнувшей.
— Ты высыпаешься?
— Человеку не обязательно дрыхнуть по восемь-десять часов, как говорят врачи. Они вообще мало что понимают в жизненных потребностях, — философствовала мама, что бывало с ней редко. — Так сколько нужно тебе, как думаешь?
— С девяти до семи, — не притрагиваясь к еде, ответила я.
— И что? Ты вчера во сколько уснула?
— Сразу, как только ушел тот мужчина, — тихо сказала я и несмело подняла на маму глаза.
Больше не было сил скрывать. Я должна была признаться в том, что все вижу, ничего не понимаю и очень прошу объяснений. У мамы стало такое лицо, что я решила: она сейчас ударит меня, накричит, отругает, а она вдруг резко села. Словно ей подсечку сделали, закрыла лицо руками и заплакала. Мне стало так больно, что я тоже тут же разревелась. Я пыталась обнять ее, успокоить, но она отталкивала меня. Она как будто не хотела ко мне прикасаться, не хотела смотреть на меня. Тогда-то я впервые почувствовала себя виноватой. Это ужасное ощущение, когда даже жить не хочется.
— Мам, прости меня, — просила я, а она, не говоря ни слова, быстро оделась и пошла на работу.
Я подбежала к окну, чтобы проводить ее взглядом. На моем лице невольно появилась улыбка, потому что никакие невзгоды не могли изменить маминой походки. Она парила над асфальтом, покачивая бедрами, обтянутыми недавно сшитой юбкой, более короткой, чем носили в то время. Все-таки мама у меня была очень красивая. Даже мне было понятно, что она нравилась мужчинам. Если с папой у нее ничего не получилось, если он разлюбил ее, то обязательно найдется тот, кто захочет на маме жениться. Я была бы не против нового папы. Мне казалось, что я смогла бы принять его, подружиться. Я заранее была к нему положительно настроена. Хотелось бы, чтобы он и ко мне относился хорошо, но ведь обычно так и бывает. Наивная девочка. Я действительно так думала. Я была уверена, что нельзя жениться на женщине, не любя ее ребенка, то есть меня.
В ту пору я слишком часто задумывалась о том, что мама рано или поздно приведет к нам в дом мужчину. Эта жуткая ночь не в счет. Я имела в виду такого мужчину, которому не нужно будет уходить поздно ночью. Может быть, и мама тогда смогла бы больше времени проводить дома. Это была моя мечта. Я в который раз фантазировала на тему полноценной семьи, продолжая смотреть маме вслед из окна. Прильнув к стеклу, я ощущала его прохладу, и так не хотелось никуда идти. Вот так бы стояла и стояла, наблюдая за потоком прохожих. Но время поджимало, я не любила опаздывать. Ориентироваться во времени меня научил отец. Он же привил привычку к пунктуальности. Ею я изводила своих одноклассников, доводя их до белого каления нежеланием опаздывать на уроки.
Практически через пару минут после ухода мамы я вышла из дома и направилась в школу. Учеба давалась мне легко, но ни один из предметов в то время меня не увлек. Я с одинаковым равнодушием занималась и математикой, и языками, и рисованием. Мне нравились периоды, когда я болела и сидела дом. Я сама узнавала и делала уроки, сама себе готовила поесть. Моей маме, вообще-то, несказанно повезло, что я так быстро научилась заботиться о себе. В этом максимально проявился ее родительский дар — она сумела подготовить меня к дальнейшей жизни.
В свои одиннадцать лет я была и самостоятельна, и беззащитна, спокойна, но в то же время, как самый драчливый мальчишка, часто была там, где горячо, ввязывалась в неприятности. Я защищала обиженных, восстанавливала справедливость, не взирая на авторитеты. Однажды мне пришлось постоять и за себя, когда один мой одноклассник, которому я не дала списать математику, презрительно сплюнул мне под ноги со словами:
— Сучкина дочь!
— Что?!
— Что слышала! — В глазах его было столько открытой ненависти. — Мать твоя мужикам направо и налево подставляет, а тебе тетрадку дать проблема. Бери пример со своей сучки-мамочки…
Он бы говорил еще, но я так огрела его по голове портфелем, что он упал как подкошенный. Потом я села сверху, дождалась, пока он придет в себя, и принялась бить его изо все сил. В какой-то момент я всю свою ярость вложила в несколько ударов ниже пояса. Все происходило в длинном школьном коридоре. Мы не дошли до кабинета математики нескольких шагов. Одноклассники сначала посмеялись, наблюдая за происходящим, а потом кто-то закричал:
— Она же убьет его!
Меня долго не могли оттащить. Я была в неконтролируемой ярости. Не помню, чтобы со мной еще хоть один раз в жизни случалось такое. Я вырывалась, как дикая кошка, кусала тех, кто пытался остановить меня. Я ничего не говорила, только рычала и кричала, как сумасшедшая. И только нашему завучу, Осипу Сергеевичу, удалось каким-то непостижимым образом затолкать меня в свой кабинет физики, находившийся неподалеку.
— Ты что, Лада?! — Его бледное лицо выражало неподдельный испуг. А я не могла говорить. Тяжело дыша, я была готова и его избить за то, что он не дал мне довершить начатое. — Успокойся, успокойся, слышишь?!
Он посадил меня на стул. Я чувствовала дрожь во всем теле, прижимала руки к коленям, пытаясь заставить их перестать дергаться.
— Ты же могла убить его! Лада, разве так можно? — Осип Сергеевич присел рядом со мной. — Ты могла убить человека. Неужели было за что? Неужели есть причина, по которой можно вот так легко это сделать, Лада?
До меня не сразу дошел смысл сказанного. Я вдруг почувствовала, как ноют кулаки, и представила, с какой силой колошматила одноклассника. Я не испытала жалости и довольно улыбнулась. Я не видела себя со стороны, но четко помню, как изменился в лице завуч. Он поднялся, отошел к двери и теперь поглядывал на меня издалека. Видимо, в моих глазах появилось что-то, что говорило о более или менее спокойном состоянии.
