— Стас, ты дурак?
— Дурак. Потому что решил, что если тебе объяснить, то ты поймёшь и не будешь делать глупости. Я же просил не ходить! — начинает психовать вслух, а не пассивно, как в машине. — Неужели ты не понимаешь, что для нас это конфликт интересов? Ася, юридически ты долевая владелица акций завода, который тоже осуществляет выбросы. Мы следим за этим, пытаемся быть в рамках относительной нормы, но тем не менее.
— А я оказалась дурой малолетней, — понимаю, что он прав, но внутри от злости и ревности вскипает кровь. — При чём во всём!
Тоже перехожу на повышенный тон. Сейчас бы этой лопатой ему!
— Не понял, — Грачёв ставит руки в бока и прищуривается.
— Всё ты понял, Стас. И не командуй тут мною. Любовницей своей иди командуй!
На последней фразе голос, предатель такой, подводит. Осталось только для полного позора тут разрыдаться.
— Я видела вас сегодня, — говорю уже спокойнее. — Вы так мило беседовали, не стала мешать.
Стас вздыхает и устало закрывает глаза ладонью.
— Ася, ты всё не так поняла. И спросить не подумала, да?
— О чём? Ты сказал, что с Евой у вас всё кончено. Солгал.
— Я не лгал. Всё действительно кончено. Но она попросила о помощи.
Игнорируя мой скептический взгляд, Грачёв рассказывает, с чем к нему обратилась бывшая. С одной стороны я всё ещё злюсь, а с другой мне становится стыдно.
Ну а что я должна была подумать?
— Ася, я дал тебе слово. Научись мне верить, пожалуйста.
По закону жанра, сейчас он должен был бы обнять меня, я бы разрыдалась у него на плече и с облегчением приняла поцелуй. А дома бы мы вместе приняли ванную и… Но что-то пошло не так.
— Бери лопату, пошли, малолетка, — поддевает, зная, как я ненавижу, когда он так меня называет.
— Мы будем сажать ёлки?
— Да. А потом я отдеру тебя на капоте, чтобы и думать забыла обо всяких глупостях.
Мы и правда сажаем ёлки. Шесть саженцев. Завтра Стас обещает привезти сюда воду и залить свежие лунки.
Сливаем друг другу из бутылки на руки. Я ещё умываюсь, приглаживаю волосы. Буря внутри улеглась. Не зря говорят, что труд облагораживает человека.
Устала и хочется есть. Сегодня был нервный день, который уже уступил место сумеркам. Хочется домой в душ.
— Куда собралась? — Грачёв ловит меня за запястье, когда я уже берусь за ручку дверцы. — Мы не весь план ещё выполнили.
Тянет к себе, припечатывая к груди. А потом разворачивает меня к себе спиной, подталкивая к капоту машины, и заставляет забыть и о тяжёлом дне, и о моей ревности, и о ёлках, и даже о том, что нас, наверное, видно с трассы, пусть и сумерки сейчас.
Полчаса спустя сажусь в машину и морщусь. Внутри прилично саднит, кожа на ягодице горит.
Стас — засранец. Сказал "отдеру на капоте" и именно это и сделал. Отодрал, иначе не скажешь. Нет, можно и иначе, но будет звучать ещё грубее и сути особо не изменит.
На капоте, недалеко от трассы, сначала мне показалось хулиганством, но потом я поняла, что это воспитательный момент.
Грачёв уложил меня грудью на капот, приспустил до колен джинсы с трусами и оттрахал меня как сам захотел. Несколько раз провёл смоченными в слюне пальцами по промежности, а потом толкнулся цельным глубоким толчком. Мягко, но сразу на всю длину. Выждал пару секунд, благосклонно разрешив привыкнуть, а потом сразу взял быстрый темп без передышки и отпустил уже когда кончил. Он. Не я. Ещё и кожу на ягодице сжал ладонью прилично.
Потом застегнул штаны и предложил садиться в машину и ехать домой.
А мне, между прочим, близость всё ещё туговато даётся, а уж тем более, если так.
Поджимаю сердито губы и пристёгиваюсь. Возбуждённой, но неудовлетворённой плоти неуютно в тесных джинсах. Зато Стас, смотрю, спокоен и доволен жизнью.
Демонстративно отворачиваюсь к окну, вновь посетовав про себя на потерянные наушники. Пусть не думает, что я его теперь подпущу к себе в ближайшее время. Нет уж, Грачёв, дрочи теперь.
Дома я едва уже волочу ноги от усталости. Но хочется есть. Стас уходит в душ, а я обшариваю холодильник. Ещё осталось немного рагу и есть свежие овощи. Нарезаю салат и разогреваю рагу в микроволновке, раскладываю на две тарелки и ставлю на стол. Быть обиженной — не значит оставить его голодным, хотя он меня там на капоте оставил. Но пусть ест в одиночестве. Своё я съедаю ещё когда он в душе.
Когда становлюсь в кабину сама, аж вздрагиваю от удовольствия, пуская по коже горячие струи. Блаженство.
Переодеваюсь и забираюсь в постель. Сажусь, чуть подтянув колени и пристроив на них планшет. Немного почитаю и спать.
Грачёв возвращается в спальню, начинает раздеваться.
— Долго будешь дуться, Змеевна? — ему, кажется, весело.
Горю желанием выстрелить ему фак, но не решаюсь. Сначала. А потом… выстреливаю фак, продолжая смотреть в планшет. Тишина в ответ слегка обескураживают, и я поднимаю глаза на Стаса.
Он стоит у изножия кровати, сложив руки на груди, и смотрит прищурившись.
Ой.
— Ася, — говорит спокойно. Даже слишком. — Я тебе сейчас этот палец в задницу засуну. А лучше не палец. И не только в задницу.
Смелость моя даёт слабину, потому что я не уверена на сто процентов, что он угрозу не исполнит.
— Иди ко мне, — становится коленями на постель, уже оставшись в одних боксерах, и тянет за покрывало.
— Нет.
— Нет?
— Нет!
— Это ещё почему?
— Потому что ты, Стас, — животное. Был груб и…
— Не дал кончить? — вижу, что забавляется, едва сдерживает улыбку, за что хочется его треснуть. — Ну раз животное, ты, как эколог, просто обязана меня приласкать.
— Я эколог, а не зоолог.
Грачёв хватает меня за щиколотку и тянет на себя, заставив вскрикнуть от неожиданности. Наваливается сверху, игнорируя, что мой планшет падает на пол, и заключает в ладони лицо.
— Это было в назидание, Змеевна, но ты прошла инициацию грубым сексом и теперь тебе положен твой приз.
Прищуриваюсь, глядя ему в глаза и ожидая подвоха.
Стас чуть приподнимается и сдёргивает покрывало, что между нами. Опускается ниже и, подцепив резинку моих пижамных шорт, тянет их вниз. А потом спускается и сам поцелуями, разводит мои ноги и приникает ртом к промежности.
Ладно, я почти прощаю его. Прям совсем малость.
О!
Моё твёрдое решение не стонать его имя, а тихо сопеть летит к чертям. От глубокого надсадного дыхания горит горло, а то что происходит там внизу, под его губами и языком, и вовсе описанию не поддаётся.
