— Есть. И хорошо, что отключилось электричество. Значит, камеры вырубило тоже. Следовательно, тем, кто следил за нами издалека, будет сложнее отследить… — берёт меня за руку и распоряжается: — Идём…
Семеню за ним, проклиная высоченные каблуки. На этих ходулях много не походишь.
Давлат понимает это тоже. Тихо взрыкивает, поднимает меня на руки и несёт куда-то. Однако, в боковом коридоре ставит на пол, не потому, что устал, а потому что здесь невидно ни зги.
— Ты с телефоном? — интересуется.
Мотаю головой — откуда? События этого вечера развивались так стремительно, что взять трубку я просто не подумала.
— И я тоже, — произносит с досадой. — А без света мы здесь ноги переломаем. — Вздыхает с досадой. Потом притягивает меня и жадно целует: — Светлая моя, — шепчет, прижимаясь губами к виску, — тебе нужно побыть умницей. Здесь неподалёку, буквально, в двух метрах, подсобка. В ней — всякий инвентарь. Есть там и фонари. Я знаю, где они лежат, найду на ощупь. А ты стой тут. Не двигайся. Молча. Мы не знаем причин, по которым погас свет… Лучше не привлекать лишнее внимание. Поэтому — тс-с-с-с! Я скоро…
Хватаюсь за рукав его пиджака, мотаю головой:
— Нет, не оставляй меня, — хнычу. — Я боюсь…
Он прижимает к себе крепко-крепко.
— Мне и самому не хочется тебя отпускать, малышка. Но иначе нельзя. Если я сейчас не найду фонарь — мы не выберемся отсюда…
— А может скоро дадут свет? — продолжаю цепляться за соломинку.
— Может, — грустно говорит Давлат, — а может — нескоро. И что тогда? Не сидеть же здесь в темноте и холоде.
Кое-как удаётся отпустить его. Он поспешно целует меня в волосы и ныряет в абсолютную тьму…
Страшно…
Господи, как страшно…
Я буквально впечатываюсь в стену, врастаю в неё, словно холодная шершавая поверхность способна меня спасти.
Нужно отвлечься… Забить мысли какой-нибудь глупостью. Монотонной, успокаивающей.
Правильно — считать овечек.
Загадываю, что на сотой Давлат вернётся, верю в это, стискивая кулаки, и начинаю счёт:
— Раз овечка… Два овечка… Четырнадцать… Двадцать три…
Собственный шёпот смазывает остальные звуки. А их мне кажется слишком много… Да что там! От страха чудится, что сама тьма вокруг меня копошится и вздыхает…
— Сорок четыре… Пятьдесят девять…
Уже немного, уже скоро. Он придёт.
Сердце колотится так, что мне кажется, его слышат даже в зале…
Не страшно…
Это просто коридор ночного клуба.
Монстров и привидений не бывает…
— Семьдесят восемь… Восемьдесят два…
Осталось чуть-чуть. Ты же смелая, Кристина. Подумай, как будет смеяться вместе с Борькой над нынешней своей паникой…
— Девяносто… Девяносто один… Девяносто два…
Теперь цифры почему-то тянутся, как жвачка… Повисают, капают… Прежде — летели… А теперь я вынуждена торопить их.
— Девяносто четыре… Девяносто пять… Девяносто шесть…
Шорох… Ощутимый… Шаги…
Он возвращается. Всё, как и загадывала. Сердце начинает работать на пределе… Часто-часто…
— Девяносто восемь… Девяносто девять… Сто…
Готова уже вздохнуть с облегчением — чую, он рядом.
Но… раздаётся тихий смешок и ледяные пальцы обвивают моё запястье…
А потом вспыхивает свет…
Таращусь, узнаю её, ору…
И проваливаюсь во тьму, ещё более густую и настоянную, чем прежде.
Последнее, что улавливает тускнеющий мозг, фразу, сказанную циничным и самодовольным, но таким знакомым мужским голосом:
— Шоу продолжается, дамы и господа…
Прихожу в себя — сразу щурюсь и закрываюсь от яркого света, который особенно резок после почти абсолютной темноты. Сейчас узкий коридор полон людей, так, что дышать тяжело. А ещё жарко — это работают на всю мощные прожектора. А ещё я замечаю микрофоны и камеры…
А чуть поодаль — Давлата…
Ой, на него лучше бы не смотреть.
Мужа держат какие-то амбалы — у него и свои подобные в услужении есть, но этих я точно не видела. Морды совсем зверские и неиспорченные интеллектом.
У Давлата же разорван костюм, а на лице — свежие синяки. Его надсмотрщики тоже разукрашены. Видимо, мой благоверный дорого отдал свою свободу.
Он замечает меня и шепчет разбитыми губами: «Беги!»
Мотаю головой: «Никогда…»
Прости, Давлат, у тебя самая непослушная жена…
Поднимаюсь, решительно сжимаю кулаки и требую уж не знаю у кого:
— Отпустите его немедленно!
Если бы гневом можно было поджигать — это здание уже пылало бы.
Я намерена идти до конца и кинуться на амбалов. Даже ступаю навстречу. Однако мой порыв прерывают: дорогу мне заступает тот самый азиатопободный блондин, который называл себя Гименеем, и вручил мне визитку Давлата…
— Эмоции! — патетично восклицает он. — Неподдельные искренние эмоции, дамы и господа! — он воздевает руки вверх и разводит в стороны. — То, ради чего мы здесь собрались!
— Ты заигрался в бога, Сан! — рычит Давлат и рвётся из лап тех, кто его удерживает. — Немедленно прекрати этот фарс. Мы так не договаривались.
— О, как ярко! Как искренне! — упивается Сан. Потом вмиг становится серьёзным, почти жёстким. — Это ты заигрался, мой друг. Разве забыл главное правило: не влюбляться в актрис!
— Кристина — не актриса. И я, — он вскидывает голову, ловит мой взгляд и говорит, глядя прямо в глаза: — Влюбился в неё задолго до того, как она попала в проект. С первого взгляда. Как только она вышла на сцену того конкурса…
Прикусываю губы, чтобы не расплакаться. Я хотела услышать эти слова. Мечтала. Ждала. Но не так. Не при таких обстоятельствах. Не сейчас, когда я даже не могу ответить. Не хочу выворачивать душу перед этими…
Слова Давлата и так тонут в умилительных причитаниях… Замечаю, как некоторые снимают нас на телефон… Им развлекушки…
— Отпусти её, Сан, — повторяет мои слова Давлат, обращаясь к белобрысому вершителю судеб. — Девочка здесь не причём. Ей и так досталось. Отпусти.
— Что ты! — притворно округляет глаза Сан. — И лишиться таких чистых, таких ярких эмоций… О нет, друг, шоу должно продолжаться.
— А ну разойдись, у меня уплочено! — врезается в эту идиллию громогласный голос… Зинаиды Сафроновны. Значит, когда я падала — мне не приглючилась Лампина мама.
И вот сейчас она, с упорством ледокола, проламывается к середине. Живее всех живых.
