Больно настолько, что голова кажется треснувшим кувшином, из которого, как молоко, вытекает… жизнь? Или это дурацкие мысли?
Что происходит?
Почему город вокруг нее превратился в маленького обиженного ребенка, который рыдает так горько, что Мэри буквально глохнет от этого плача?
Что это белое вокруг?
Стало так страшно, что Мэри, не выдержав, упала на колени и закрыла уши руками, отчаянно крича.
Она мечтала о том, чтобы рядом с ней оказался хоть кто-нибудь. Кто-нибудь, кто сможет заставить город замолчать и успокоит эту безумную боль!
Нет.
Не кто-нибудь.
Томас.
Именно шакал ей нужен сейчас. Долгое время они считали себя единственными Тварями в команде и держались друг друга. Именно рядом с Томасом Мэри не стесняется плакать или говорить глупости.
Ей нужен Томас. Прямо сейчас!
Отчаянно пытаясь не сойти с ума от боли, Мэри представляет, что Томас здесь, рядом. Она рисует на белой бумаге крупными мазками, но он получается, как живой. Вот же он! Садится рядом, обнимает ее за плечи и глухо грозно рычит, заставляя глупого несчастного ребенка испуганно замолчать.
Головная боль исчезает вместе со звуком.
И Мэри понимает, что кто-то действительно обнимает ее за плечи.
И от него пахнет абсентом и кровью. А еще — шакалом.
— Томас? — Мэри поднимает голову. Старая привычка с тех времен, когда она еще могла видеть глазами.
— Давай я помогу тебе встать, — тихо говорит он.
— Томас, что ты здесь делаешь? — ошарашенно спрашивает Мэри. Она до сих пор не верит в то, что он оказался рядом в тот самый момент, когда был так нужен.
Он замирает, и она видит, как он становится недоумением и страхом.
— Я… я…
— Томас?
— Мэри… что происходит? Я ведь только что был в "Черной Луне"!
Белое действительно было бумагой. Она действительно нарисовала Томаса.
И он оказался здесь.
Осознать это она уже не успевает, провалившись в спасительную тьму забытья.
И там, в этой разноцветной тьме, она слышит тихое поскуливание несчастного ребенка…
Мэри почти привыкает к этим слабым рыданиям. Здесь, во тьме, ей хорошо. Здесь она не может думать, а значит — и не может ужаснуться тому, что сделала.
Но тьма быстро перестает быть блаженной и уютной.
Сначала Мэри становится холодно. Пальцы на ногах мгновенно коченеют, будто она вышла босиком на лед. Мгла вокруг приобретает очертания, и рисующей кажется, будто она попала в Термитник. Дома высокие, а стоят так близко, что закрывают небо. Хотя… здесь ведь нет неба. Только холод и мгла.
Дома сжимаются вокруг Мэри, сдвигаются, и она оказывается в ловушке. Вот уже она зажата среди стен и не может вдохнуть.
Город становится ее клеткой. Клеткой, из которой нет выхода. И выходом может стать только смерть.
Слышится треск костей, и невыносимая боль становится самой сутью Мэри. Она кричит, срывая голос, зовет Джека, Томаса, Киру… Капитана.
Но их здесь нет. Больше ничего нет. Только боль и мгла.
— Мэри! — она внезапно слышит голос шакала. Он будто бы совсем рядом, но она не видит его. Не чувствует его эмоций. Здесь, в этой тьме, она совершенно беззащитна и лишена чутья рисующей.
— Я здесь! Томас, я здесь! — пытается закричать она, но из горла вырывается лишь хриплый сип.
— Мэри! Очнись! Ты дома, слышишь? Все хорошо!
Словно испугавшись слов Томаса, тьма отступает, а горькие рыдания ребенка стихают. Мэри больше не больно, а еще она понимает, что лежит на своей кровати, а Томас сидит рядом и тормошит ее за плечи.
Открыв глаза, Мэри подается вперед и крепко обнимает друга с облегчением вдыхая его запах и эмоции.
— Прости меня… — шепчет она, кладя голову ему на плечо.
Томас гладит ее по спине, успокаивая, хотя в нем самом сейчас бурлит целая буря чувств. Он испуган тем, что она сделала.
Она сделала своим полотном целый город, и шакал был всего лишь частью этой реальности. Картины, что она нарисовала.
Томас внезапно отстраняется, и его руки перестают ее успокаивать. Мэри хочет застонать от разочарования, ведь она боится намного сильнее друга. Но он быстро возвращается, прижимая к ее губам стакан с водой.
— Пей, — тихонько шепчет он.
Она подчиняется. Глотает прохладную жидкость и думает о том, что происходит.
— Я и не подозревал, что ты на такое способна, — говорит шакал. — Что ты сделала?
— Нарисовала тебя рядом с собой… мне было плохо.
— Я это заметил. Ты… нарисовала меня? Просто представила, что я рядом, и я переместился сюда прямиком из «Черной Луны»?
— Нет. Вокруг меня было что-то белое… я решила, что на нем можно рисовать. Я не представляла тебя, Томас, а именно рисовала, как я это делаю всегда.
— Белое… — ворчит друг, убирая стакан подальше. — Иногда мне кажется, что ты и не слепа вовсе. Как ты можешь различать цвета, если твои глаза больше не видят?
— Все это внутри меня… Томас, прости, я не знаю, как это получилось… я не единственная рисующая в Рурке, но… из всех моих знакомых никто так не может. А ведь я всегда считала себя ущербной. Из-за того, что я полукровка, понимаешь? Я ведь ослепла именно из-за этого!
Томас молчит. Мэри чувствует его ужас, и ей хочется плакать от того, что шакал очень хочет оказаться как можно дальше от нее. Он боится ее новых способностей.
А потом она понимает, что ошибается. Это не страх, а озарение, в которое он не в силах поверить.
— Мэри… ты когда-нибудь встречала рисующую-полукровку? Такую же, как ты? — шепчет он.
— Нет… Ты же знаешь, что Тварям вообще запрещено иметь общих детей с людьми! Мои родители нарушили правила, за то и поплатились! Никто из моих собратьев не знает, что я полукровка! Я только Теням это рассказала…
— А что если все наоборот? — голос шакала становится совсем тихим. Но Мэри хорошо его слышит.
— Ты что сейчас имеешь в виду? — похолодев спрашивает она.
— Что если дети людей и Тварей, полукровки, наоборот, слишком сильны? Что если твоя слепота заставила твой дар вырасти до невероятных высот? Мэри, твои рисунки — живые! А полчаса назад ты нарисовала новую реальность. Изменила ее. И она подчинилась. Я здесь!
Мэри ведет плечами, чувствуя, как ее бьет крупный озноб. Не может быть… она так боялась, что когда ослепнет, станет совсем бессильной. А теперь…
— Никому не говори. Ни Капитану, ни Марле, ни Кире… никому!
— Почему? — Мэри слышит, как Томас хмурится. Он излучает желтовато-серое недоумение, но рисующей нравится, что его больше не мучает страх.
