Тогда же возражения представителей всех нерусских народов, в том числе казаков
[1198]. Они уже много лет сражаются за Г[ерманию]. Они хотят этим заниматься и впредь, но не под началом В[ласова]. Но уполномоченный СС перешагнул через это и обратился к дальнейшей повестке дня. Моя доктрина была признана, но на практике без предварительных переговоров с кем – либо немедленно началась работа по отстранению образованных Восточным мин[истерством] национальных управлений. Возрастающее разочарование. Кто подписал манифест В[ласова], я не знаю по сей день. Главное управление СС – без моего ведома – обратилось ко всем с ясным указанием: подчиниться. Но бессильные сегодня на территории Рейха – в глубине души они, возможно, будут чувствовать себя обманутыми Г[ерманией].
Итак: сначала признание моей концепции от апреля 1941 года: задействовать все народы, особенно украинцев. Буря протеста в г[лавной] с[тавке] ф[юрера] (Кох). С ним заодно Борман. Затем отказ от концепции и тем самым выкорчевывание сильнейшей нерусской силы. То есть отсутствие ясной линии в восточной политике.
Следует предложение подключить В[ласова]. Снова отказ. С 17.11.43 по сей день все просьбы о [личном] докладе отклонены
[1199]. После подключения р[ейхс]ф[юрера] СС Власову дается полный ход. После двух лет ожидания! Тогда было возможно действовать по своей воле, сейчас вынужденно. И подготовка к этому: дилетантская, скороспелая. Жертвы, принесенные другими народами, В[ласов] впишет сейчас в русскую конторскую книгу. То, что кавказцы и остальные еще сражаются – просто чудо. Если все они не оправдают ожиданий, виной тому – подход к вопросу, при котором скачки чередуются с волокитой.
О болезненном и возмутительном в личном отношении я напишу позже. Чувства еще слишком свежи. И из-за судьбы рейхаони менее важны. Но образ действий известных господ при фюрере демонстрирует, как сегодня делается политика в Рейхе. Никакого профессионализма, никакого постоянства и никаких знаний, так как для них требуется старание. Я могу лишь надеяться, что несмотря на вс. Рейх не понесет еще большего ущерба, чем он уже понес из-за политических болванов вроде Коха и других ограниченных, но честолюбивых личностей. В любом случае я могу понять Ницше, сошедшего с ума в его мире: он видел грядущее и не мог его изменить.
Итог: на меня попытаются возложить ответственность за прежние неудачи. Как уже говорят с улыбкой, я не мог вести дело Власова, так как Восточное мин[истерство] обрело дурную славу проводника колониальной политики по отношению к России. Об этом наверняка сказали фюреру и добились успеха…
Б[ер]л[ин] – Далем 3.12.[19]44
Вчера я снова поселился на Рейнбабеналлее
[1200]. За год мне соорудили временное пристанище. Что – то ушло, и все же чувствуется какая – то домашняя атмосфера. В гостинице нехорошо, оставаться там надолго просто ужасно, прежде всего если не привык вечером писать или концентрироваться на чем-то ином. – Из последних обломков моего дома выудили также остатки моей библиотеки. Все изорвано, измято, повсюду куски цемента и осколки стекол. Сегодня утром я взялся за «Письма из Мюзо». Какой далекий, и все же в чем-то увлекательный мир. Стиль писем Рильке
[1201] хорошо обдуман – для будущих читателей. Он хочет снова связать все духовные нити из эпохи до 1918 года, избегая всякого злопыхательства. Он пишет Аннетте Кольб
[1202], передает привет как нарочно Рене Шикеле
[1203], хвалит Бер – Гофмана
[1204], вне себя от восторга по поводу Пруста
[1205]… но затем следуют прекрасные, по-человечески прекрасные страницы, беседы с людьми о духовном. Как тверды, иногда в одностороннем порядке тверды, мы должны быть, чтобы снова вернуть время, в котором поэты могли бы писать друг другу об искусстве, композиции и душе, порой невзирая на границы. Сколько времени прошло со времен юности, я до глубины души прочувствовал в 1940 году в Париже. В мае 1914 года я несколько недель прожил неподалеку от бульвара Распай. В моей памяти эта улица была широкой, светлой и солнечной. В 1940 году я въезжаю на нее в автомобиле со стороны центра. Темный бульвар. Тут мне пришло в голову, что за эти 26 лет платаны сильно выросли, и я еду в их тени. Тогда мне стало понятно, что значит четверть века. Маленькое кафе художников «Ля Ротарди» расширено, перестроено, искажено. Как и кое-что другое.
Недавно в Дрездене прошла «европейская беседа». С участием Марселя Деа
[1206], а также советов фламандцев, валлонов и голландцев. Все спрашивали меня, почему не переводился «Миф». Я ответил, им что он написан для Германии, переводы на итал[ьянский], испанский и франц[узский] я до сих пор запрещал. Если бы они были сделаны, то следствием стало бы большое возмущение церкви и всех остальных недоброжелателей, «научные» «опровержения», а с другой стороны никто бы не отважился защищать «Миф» – ни фашисты, ни тем более фалангисты. Из-за литературного скандала игра не стоит свеч – кроме того, при опр[еделенных] обст[оятельствах] это было бы нежелательно и с внешнеполитической точки зрения. Но против перевода на японский я не возражал, и он готов. После 1940 года взялись и за французский перевод
[1207], но его еще надо выверять. Так, к примеру, слова Фауста «А я осилю все» переведены как «только я…».
