Сейчас фюрер – единоличный правитель Германии. Все предпосылки для н[ационал] – с[оциалистического] государства наконец-то налицо.
6.8.[1934]
На траурном заседании р[ейхс]тага фюрер произнес прекрасную речь о Гинденбурге и – вот величие – не жалея красок, говорил о своем почтении к этому – совершенно не похожему на него – исполину. Он назвал его «самым благородным человеком» и «солдатом». Я следил, не упомянет ли он Людендорфа
[212]. Фюрер упомянул, но не назвал того по имени, говоря о важном помощнике Г[инденбурга]. Затем за столом в Рейхсканцелярии речь зашла о Людендорфе. Он отказался приспустить свой флаг по случаю смерти Г[инденбурга]! Сначала думали, что произошло недоразумение, его спросили прямо, но он категорически отказался! Фюрер рассказал о случае при открытии мемориала в Танненберге
[213]. Л[юдендорфу] тогда предложили сесть в машину Г[инденбурга]. Он отказался. У памятника Г[инденбург] заметил Л[юдендорфа] и пошел навстречу ему с распростертыми руками. Л[юдендорф] отвернулся и сделал 5 шагов в сторону. Фюрер считает, что план битвы при Танненберге, без сомнений, составил Л[юдендорф], но его удачное воплощение и непоколебимость – заслуга Г[инденбурга]. Это хладнокровие и быстрота реакции были решающими в кризисный момент. Фюрер назвал поведение Л[юдендорфа] «недисциплинированностью пред лицом нации». «Он не вправе был так себя вести», – повторял он многократно. Тем не менее: «Он не уйдет от своей судьбы, после смерти мы поставим его в ряд героев Германии».
Его нынешнее поведение фюрер объясняет его недавней операцией и его теперешней женой. Операция, очевидно, не удалась и полностью нарушила внутреннее равновесие Л[юдендорфа].
Несмотря на все, мне жаль Л[юдендорфа]. Он был мотором и головой немецкого сопротивления, Гинденбург же зачастую апеллировал к мещанской сентиментальности, хотя сам и возвышался над ней. Л[юдендорф] же стоял в тени, был обманут, лишен публичной славы. Г[инденбург] примирился с [Партией] Центра, а Л[юдендорф] открыто выступал против врагов Германии. Но вместо того, чтобы остаться солдатом, он захотел стать мыслителем, и это оказалось его роком. И так как в душе он чувствовал себя неуверенно, он стыдился принять мужской совет, и так попал в силки аморальной «философини», но как рыцарь поверил в то, что должен сражаться за ее глупости до последнего.
Величие Г[инденбурга] в итоге проявилось в том, что он призвал Гитлера и затем от чистого сердца честно помогал новой Германии. Этим он сохрани. Рейх от ужасных потрясений, он снова стал самим собой и тем самым старшим другом Гитлера, почти мистическое повторение истории старого Хильдебранда и молодого Дитриха Бернского
[214]. Поэтому завтра его по праву похоронят в башне героев в Танненберге – как символ на тысячелетия.
И когда умрет Людендорф, он должен упокоиться рядом – как враждовавшие короли в Шпайерском соборе. Линия судьбы народа тверже, чем упрямство верящих в то, что могут от нее ускользнуть.
19.8.[1934]
Снова пролетела пара недель: похороны Гинденбурга, дни отпуска, речи к референдуму
[215] в Бремене и Гамб[урге]. Мемориал в Танненберге стал сейчас одним из тех центров, о необходимости которых как замены крестам и колоннам Марии я писал в «Мифе»
[216]. Заключительные слова Гитлера: «Полководец, иди же в свою Валгаллу!» поняты всюду, и особенно церковью, которая навеки опозорила себя речью своего военного епископа
[217]. Он посчитал, что мы тут так мило сидим, и начал поливать нас цитатами из Библии, утверждая, что старая солдатская поговорка гласит: «молись и трудись». Он скакал блохой от одной глупой мысли к другой безо всякой связи. В наших рядах мы лишь головами качали, но и все прочие ужасались. Рей – Би
[218] обходил всех, бормоча извинения. Церковь снова показала, что она, используя немецкие слова, говорит на китайском языке. Народ не хочет больше слышать эту тарабарщину из псалмов, «пророчеств» и проч.
Несколькими днями позже в Варнемюнде я случайно встречаю Рей – Би. Он подходит ко мне: «Я уже давно хочу с Вами поговорить, господин Р[озенберг]». Сразу начинает распекать своего военного епископа и добавляет: «Думаю, наши позиции не так уж и далеки. Я лишь тогда почувствую себя свободным, когда отброшу весь догматизм и вернусь к простейшим устоям». Я не верю своим ушам! Всего несколько месяцев назад Мюллер выгнал д[окто]ра Краузе
[219] из движения «Немецких христиан»
[220] как «лжеучителя» лишь за то, что тот повторял написанное в моем «Мифе»… Я отвечаю, что полностью в его распоряжении, и прибавляю: «Дух нашего времени выбрал, куда ему двигаться, и своего направления не изменит. Было бы разумно, чтобы избежать всякого иконоборчества, признать это и сделать выводы». Он горячо соглашается со мной и обещает позвонить мне в Берлине, чтобы спокойно устроить где-нибудь «беседу о религии».
