2 мая [1936]
Сегодня здесь были собравшиеся в Потсдаме инструкторы Г[итлер]ю[генда]. Меня приветствовали словами: мой путь – путь Г[итлер]ю[генда]. Я подчеркнул, что необходимо сочетать твердость характера с самообладанием, а затем говорил о задачах орденских замков и моего орденского дома.
Я еще раз внимательно посмотрел выступление д[окто]ра Г[еббельса]. Поскольку он заимствовал введенное нами в оборот понятие «забота об искусстве». Само по себе это хорошо. Вот только «Сенат культуры» Рейха
[313] на четверть состоит из людей, не имеющих ничего общего с нами. Называя себя «носителями нашего мировоззрения», они являются позором для подлинной «заботы об искусстве». Руководители земельных организаций, лишенные малейшего понятия об искусстве, ничтоже сумняшеся развязывают руки нашим противникам (Ганновер, Эссен). Пришлось написать Тербовену
[314] недвусмысленное письмо; он – один из самых ограниченных и потому нахальных гауляйтеров, и, безусловно, сделает все, чтобы тайно помешать мне.
Конец июля [1936]
Так как я не обладаю талантом терпеливо вести дневник, хочу попытаться дать краткое резюме происходящего, а происходит столь много, что в будущем, возможно, окажется небезынтересно проследить динамику изменений во всех руководящих органах. Кроме того, некоторые вещи, кажется, имеют столь принципиальный характер, что я хочу изложить свою нынешнюю точку зрения.
Во взглядах на процесс организации культурного влияния обнаруживают себя различия в темпераментах и мнениях. Более того, до 1933 года об этом говорили лишь немногие, тогда как на сегодняшний день сфера интеллектуальной и культурной жизни зачастую становится поприщем для тех, кто уже лишил растительности прочие пастбища. Геббельс целенаправленно попытался вывести свое детище, Палату культуры, за пределы сословного явления и превратить ее в крупный репрезентативный национал – социалистический преобразующий орган. Это принесло ему значительную пользу вовне, и лишь малую изнутри. Мы не можем требовать от одного инструмента оркестровой игры. В своей переписке с ним я неоднократно давал ему это понять (вспомним Р. Штрауса
[315], Хиндемита
[316] и т. д.) и, наконец, указывал в письмах к рейхсляйтерам на то, что его «Сенат культуры Рейха» являет собой образчик одичания нравов
[317]. Но верноподданический дух по-прежнему живет в умах многих н[ационал] – с[оциалистов]: они рассчитывают на исполнительные рычаги в руках министра пропаганды и потому сами предпочитают оставаться в тени. Они наблюдают за тем, как я веду борьбу… Я передал фюреру докладную записку относительно «Сената культуры Рейха», а затем в устной форме изложил свою точку зрения. Считаю, что состав [Сената] является насмешкой над н[ационал] – с[оциалистическим] мировоззрением. Его ответ: «Вы правы… Мы найдем способ… Может быть, это и к лучшему, что все сложилось так…» – А между тем Г[еббельс] продолжает укреплять исполнительные структуры, и вопиющие провалы, кажется, не имеют отрицательных последствий. На фестивале в Гейдельберге по случаю празднования 650–летнего юбилея Палата культуры устроила танцы на площадке перед замком. И какие! Чардаш, польский танец, степ черномазых! Руст и Франк
[318] были в ярости. Мы в течение многих лет боролись с музыкой черных – и вот она стала музыкой фестивальных танцев! Руст вообще уклонился от участия в этом празднестве.
В то время как н[ационал] – с[оциалистическое] общество культуры в Мюнхене
[319]
10.8.[1936]
Олимпиада
[320] привела ко мне множество гостей. И хотя я не связан с Олимпиадой напрямую, я имел возможность встретиться с самыми разными людьми, и встречи эти небезынтересны. Упомяну визит Гоги. Он разоткровенничался в надежде выяснить, может ли моя поддержка оказаться для него ценной. Его страстное желание – получить аудиенцию у фюрера. «Im[portance] des apparences»
[321] – политику он хочет обсудить со мной. Король Кароль устроил здесь «протест» против немецкого вмешательства в румынскую политику, как заметил фюрер на днях за обедом – не преминув дать королю соответствующую характеристику… Неудивительно, что у меня не было особого желания хлопотать об этой встрече. Однако когда Гога сообщил, что Кароль дал согласие на его поездку в Берлин, я, не колеблясь, порекомендовал фюреру принять его. Фюрер уточнил: «Вы полагаете, в этом есть смысл? Я отказал румынам, чтобы избавить себя от необходимости принимать Титулеску». Я возразил, что с учетом сложившегося положения вещей (Греция) Румынии придется сделать выбор, ведь Титулеску не вечен. Аудиенция позволит Гоге разрядить свою энергию. – Канцелярия попыталась сорвать аудиенцию, но я добился встречи, Гога благодарил меня со слезами на глазах (см. служебную записку о визите к фюреру, визите к Гессу
[322]). Предстоящий политический договор между Г[ерманией] и Р[умынией] мы обсуждали наедине, Маллетке
[323] представил текст торгового соглашения. За обедом судьба этих договоренностей была решена, и Гога, прощаясь, никак не отпускал мою руку, обещая преданность и союзническую поддержку в великой борьбе.
