Я смог констатировать, что 50 % работ на большой выставке были созданы теми, кому я покровительствовал на протяжении 4 лет. Во время первой выставки в Рейхсканцелярии д[окто]р Г[еббельс] не упустил случая во всеуслышание поёрничать за моей спиной. Теперь же в Мюнхене он вынужден был расхваливать художников на все лады…
Жюри д[окто]ра Г[еббельса] попало под влияние одной персоны, которую я выкинул из н[ационал] – с[оциалистического] о[бщества] к[ультуры]. Теперь он стал членом «сената культуры»: Кельтер
[502]. Он и другие «сенаторы» не упускали случая саботировать мою работу везде и всюду.
В Дрездене прошла первая выставка под названием «Дегенеративное искусство»
[503]. Мин[истерство] проп[аганды] дважды выражало свой протест. И все – таки она состоялась.
В Берлине состоялась выставка «Человек». Чтобы особо подчеркнуть образ здорового человека, было выставлено около 20 картин, относимых к разряду дегенерат[ивного] искусства – при моей поддержке. В очередной раз член «сената культуры» Вайдеман
[504] выразил свой протест. Но безрезультатно – поскольку здесь командовало Министерство внутренних дел.
Незадолго до открытия Дома немецкого искусства правая рука маркс[истского] уполномоченного по вопросам культуры (Редслоба
[505]) д[окто]р Биберах
[506] в качестве уполномоченного Министерства пропаганды по парижской выставке отклонил кандидатуры Бена
[507], Шпигеля
[508], Ляйпольда
[509].
И вот в Мюнхене д[окто]р Г[еббельс] вынужден был укорять «бездарей», которых на протяжении 4 лет защищали его представители. Он делал это в свойственной ему манере, как будто он был подлинным вождем в борьбе с вырождением искусства.
Речь фюрера о «холстомарателях» стала оглушительной пощечиной тем, кому он от лица государства оказал высокое доверие. Журналисты д[окто]ра Г[еббельса] тем паче станут восхвалять его как «патрона искусств».
После съезда партии. 1937
Этот съезд партии был воплощением постоянства. Без сенсационных заявлений, отчет о работе, очередной недвусмысленный призыв к борьбе с Москвой. Я – и это стало уже традицией – выступал с речью на конгрессе первым: мировоззренческое обоснование всей проблематики. Партия и заграница восприняли как знамение наших дней то обстоятельство, что я (первым среди живущих) был удостоен национальной премии. Заслуженная награда, ибо все почувствовали, что речь шла о чем-то более значительном, нежели заслуги перед наукой. С моим именем связывают понятие ожесточенной борьбы против Рима. Я выстоял в этой борьбе вопреки всем усилиям «ученых» умов умертвить меня. Я был верен написанному мной, и если фюрер официально вынужден был оставаться в тени, то вести эту борьбу он поручил мне. Моя личность на знаменах партии, таким образом, – часть программы; «частные взгляды» были положены в основу всей революции фюрера. Один заруб[ежный] пресс – атташе заметил в беседе со мной несколько дней спустя, что некая папск[ая] структура расценила присуждение мне премии как плевок в лицо Св[ятого] Отца
[510]. Этот Св[ятой] Отец выразил немецким паломникам свою озабоченность. Ужасно, по его словам, когда того, кто отвергает все католическое, объявляют «пророком Рейха».
Никто, кроме 3 человек, не знал о присуждении премии. Когда за 14 дней до этого я спросил у фюрера, кого он намерен сделать лауреатом, его глаза наполнились слезами, и он внезапно сказал: «Первую награду рейхаможете получить лишь вы. Вы – именно тот человек…» Я был тронут и поблагодарил его, ни о чем таком я и не помышлял. Когда я сообщил об этом Урбану
[511], он чуть было не разрыдался и сказал: «Наконец подумали о Вас».
Когда мое имя прозвучало на заседании деятелей культуры, по аудитории словно прошел ток, так единодушно и мощно зазвучали аплодисменты. Они не смолкали. Теперь я знал, что завоевал сердце старой партии, которая благодаря широкому жесту фюрера вздохнула свободно. Многие гауляйтеры рыдали. Некоторые потом отправились к фюреру, чтобы поблагодарить его за этот поступок. Старый добрый Рёвер обратился к фюреру с такими словами: «Это лучший день в моей жизни». Рёвер всегда ужасно прямодушен. Когда Гесс присутствовал на съезде партии в Ольденбурге, тот заметил ему: «В нашем гау мы работаем согласно директивам A[льфреда] Р[озенберга]. Они ясны, они идентичны линии фюрера». В оценке речи д[окто]ра Г[еббельса], нацеленной против Манделана
[512], он в беседе с Гессем оказался столь же прямолинеен: «Тянет бл[евать]».
Вечером я допоздна беседовал со старыми соратниками. Все партийцы с особым чувством обсуждали в кулуарах тот факт, что именно д[окто]р Г[еббельс] должен был по приказу фюрера публично зачитать текст обоснования присуждения премии. И это после того, как он путем всевозможных издевок (а для таковых в силу господства над всеми средствами массовой информации в его руках имелись все возможности) пытался отодвинуть меня на второй план. Как мне рассказал Франк, несколько лет назад, когда вышли из печати римские «исследования»
[513], д[окто]р Г[еббельс], торжествуя, заявил Франку: «Теперь “Мифу” конец».
