После этого к нам присоединился д[окто]р Мейер, и Гесс обсудил с ним, сохранится ли порядок в гау, если тот переедет в Берлин. После разъяснения этого вопроса Гесс пригласил нас к обеденному столу, за которым мы сидели втроем. Разговор шел о злосчастном поведении Тербовена в Норвегии, о некоторых деталях восточных вопросов, о биодинамическом удобрении почвы, которым Гесс занимался годами и которое он очень хвалил. Я упомянул о сообщениях из-за рубежа, согласно которым Гесс посетил по поручению фюрера Франко, что он назвал полностью неверным. Разговор не был очень оживленным, но Гесс был весьма сконцентрирован и владел собой.
Перед едой, когда нам пришлось немного подождать, он позвал своего мл[адшего] сына спуститься вниз перед дневным сном, говорил с ним, попросил сделать гимнастические упражнения. Этот повышенный интерес бросился мне в глаза – позднее он показался понятным: он хотел одновременно попрощаться со своим «карапузом», который теперь всю жизнь будет сносить последствия поступка своего отца.
В час дня с небольшим я попрощался – Гесс пожелал мне успеха в выполнении моего поручения.
Вечером в воскресенье я услышал первое сообщение по радио. Оно прозвучало для нас как удар грома, и мы пытались объяснить себе, что же произошло. Я сказал себе: судя по выбранным формулировкам, случилось что-то дрянное. Но я подумал: да, Гесс страдал от тяжелых депрессий, практических дел у него было немного, руководящая роль в партии выскользнула из его рук, он чувствовал, что его должность ему не по плечу. Возможно, он написал фюреру, что так как тот в нем больше не нуждается, не прислушивается к нему в деловых вопросах, и это состояние в связи также с его болезнью невыносимо для него, то он садится в самолет, чтобы врезаться в альпийский склон. О том, что мы услышали в понедельник, не думал никто! Это было настолько фантасмагорично, лежало настолько вне политических возможностей, что мы поначалу онемели.
При верности Гесса вариант предательства не принимался во внимание. Ничего не поделаешь, депрессия проявила себя с совершенно неожиданной стороны. Во вторник фюрер приказал зачитать прощальные письма Гесса; Г[есс] готовился к своей «миссии» 5 месяцев! Так тщательно, как зачастую способен лишь одержимый навязчивой идеей. Его письмо проф[ессору] Хаусхоферу
[910] и указание на воплощенные наконец «мечты» показало, в насколько ирреальном уже мире жил Гесс. Его тяга к лозоходцам, астрологам, народным целителям и пр. сидела уже настолько глубоко, что стала определять его действия. Я годами пытался ограждать его от астрологии, к сожалению, безуспешно. Фюрер и сам не догадывался, что сделал главного адвоката астрологической дури главой своей канцелярии. Теперь я буду должен сказать ему об этом, ведь Боулеру и его заместителю Хедериху вместо отлупа давались новые задания на книжном поприще – и они немедленно выступили за разрешение одного конфискованного нами астролог[ически] – психопатического изданьица.
Фюрер сам признался, что был как громом поражен при чтении письма Гесса. Ему сразу стало не по себе. Больше всего он опасался, что, хотя англичанам перелет Гесса поначалу ничего не дал, но они тайно сообщили японцам и итальянцам, что фюрер послал Гесса для переговоров о сепаратном мире. При стечении обстоятельств это могло бы развалить весь Тройственный пакт!
Партия выказала единодушие! И этот шок будет преодолен. Гесс пребывает в Англии не как свободный переговорщик, а как пленный Черчилля. Ах, этот Гесс, фантазер не от мира сего, когда-нибудь будущий драматург напишет о нем фантасмагорическую историческую трагикомедию. Сейчас мы должны лишь хладнокровно ждать, каким образом Черчилль после разнообразных деклараций попытается поставить Гесса в качестве пешки на свою шахматную доску. Бедный Рудольф Гесс, я не ожидал того, что вместо тихого ухода в тень этот больной человек выберет такой путь, с чисто спортивной точки зрения смелое предприятие. Однажды он хотел заработать деньги для партии, перелетев через океан в Америку! Сейчас он хочет помочь спасению нордической расы посредством полета в страну Уинстона Черчилля.
Но: партия избавлена от того, чтобы считать одним из руководителей человека, уже, возможно, тяжело больного. Нет худа без добра, если НСДАП достаточно сильна, чтобы остаться твердой и непреклонной.
1 июня [19]41
Последние недели были заполнены совещаниями, кратко отраженными в протоколах и надиктованных мной записях. Но есть и то, что я не могу надиктовать – те мысли и чувства, которые должны заботить меня в течение всей работы над решением восточных вопросов. Освободить немецкий народ на грядущие столетия от чудовищного гнета 170 миллионов, есть ли сегодня более крупная политическая задача! Царская власть могла расширяться беспрепятственно: до Черного моря, на Кавказ, в Туркестан, в Маньчжурию… Пруссакам всегда приходилось наблюдать за этим, ведь Г[ермания] должна была считаться с тем, что если она вдруг захочет стать самостоятельной, на царя внезапно придется смотреть как на врага. Победа во Франции в 1940 году – вот решающий политический фактор грядущих столетий. Следуя суровым национальным интересам, которые пришлось обслуживать такому мелкому человечишке, как Риббентроп, фюрер предотвратил немалое кровопролитие, но их время заканчивается, так как подлинным национальным интересом 1941 года стало м[иро]в[оззрение] – электрический ток истории. Я внутренне радуюсь тому, что не шел на компромиссы. Дисциплине в политике – да! – но от своих книг я не отказывался и там, где мог полагаться на неразглашение, своих взглядов на временную вынужденность [пакта с СССР] не таил.
Как совершенно незадействованное прежде лицо, я стою перед задачей подлинно всемирно – исторического масштаба: на основе концепции создать три государственных образования с населением в 90 миллионов человек, а еще одно государство (Московию – Россию, еще 60 миллионов) всеми политическими средствами развернуть на восток – в будущем это потребует твердой выдержки, в том числе повседневной, износостойких нервов и – увы! – подковерной борьбы с разной мелочевкой в Берлине и окрестностях.
И пока здесь идет большая подготовительная работа, то, с чем я уже «распрощался», движется своим ходом: фольклористика, устройство досуга и празднований
[911], вопросы обучения и пр. Но я и не хочу об этом забывать, эти задачи нужны для послевоенной мирной жизни.
Ведь опасность новой промышленной эпохи и «эпохи грюндерства» стоит на пороге. И здесь необходимо поддерживать чувство собственного достоинства.
Поэтому свою речь во Франкфурте 25.3.41 я отправил во все гау
[912].
