Некоторое время Ницше ещё не признавался Лу в своей любви, хотя он уже сознавал всю её силу и не сопротивлялся более, но у него не хватало достаточно мужества для признания. Поэтому он попросил Пауля Рэ поговорить с ней от его имени, а сам уехал.
Вскоре Ницше получил ответ от неё. Она писала, что не хочет выходить замуж и что в её сердце, на которое жизнь уже наложила свою печать, не было больше силы и восторга для новой любви. Она отказывалась от замужества, но, чтобы смягчить свой отказ, предлагала Ницше свою дружбу, свою моральную поддержку.
Ницше тотчас же приехал к ней и умолял её согласиться, но Лу повторила ему свой отказ и своё предложение.
В июле она должна была ехать на Байрейтские торжества, а так как Ницше не соглашался сопровождать её туда, то она обещала, вернувшись, выслушать его последние мысли.
В результате Ницше принял все поставленные молодой девушкой условия и границы их дружбы. Так появился их тройственный союз — Лу Саломе, Пауль Рэ, Фридрих Ницше. Они живут под одной крышей и обсуждают передовые идеи философов.
Почему же при всем своём культе Дружбы они не сумели стать друг для друга «совершенными друзьями»? Ведь работа у троицы спорилась: они действительно много читали, обсуждали, писали. Под руководством Ницше Лу делает очерк о метафизике женского начала, пробует писать афоризмы. Многие её идеи он, не колеблясь, называет гениальными.
Ницше читал Лу и Паулю только что законченную «Весёлую науку» — самую жизнерадостную свою книгу, предвещающую приближение Сверхчеловека. Человек со всей его «слишком человечной человечиной» больше не способен удовлетворить Ницше. «Иной идеал влечёт нас к себе — чудесный, искушающий, губительный, чреватый опасностями идеал…» — читал Ницше, внезапно переводя внимательный взгляд на Лу.
Осуществляла ли она ницшевский миф на практике? Во всяком случае, встреча именно с таким воплощением своего мифа заставила Ницше мобилизовать весь потенциал своего стиля. Так родился безупречнейший стилист среди философов, первым поставивший проблему поиска «Большого стиля» как жизненной стратегии мудреца.
Воодушевлённая им, Лу и сама начинает делать пробы в обретении стиля. В знак духовной симпатии она посвящает Ницше поэму «К скорби».
Прочтя эти стихи, Петер Гаст подумал, что их написал Ницше. Эта ошибка очень обрадовала Фридриха.
«Нет, — написал Ницше сврему другу, — эти стихи принадлежат не мне. Они производят на меня прямо подавляющее впечатление, и я не могу читать их без слёз. В них слышатся звуки голоса, который звучит в моих ушах давно, давно, с самого раннего детства. Стихи эти написала Лу, мой новый друг, о котором Вы ещё ничего не слыхали. Она дочь русского генерала, ей сейчас двадцать лет, её острый ум напоминает зрение орла, её душа смела, как лев, а между тем это чрезвычайно женственное дитя, которое, может быть, недолго проживёт…»
«Я никогда не забуду тех часов, когда он открывал мне свои мысли, — писала Лу Саломе, — он поверял мне их, как если бы это была тайна, в которой невыразимо трудно сознаться, он говорил вполголоса с выражением глубокого ужаса на лице. И в самом деле, жизнь для него была сплошным страданием, а убеждение в ужасной достоверности „вечного возвращения“ доставляло ему неизъяснимые мучения».
Она написала и посвятила Ницше небольшой гимн:
Я люблю тебя, увлекательная жизнь, как только друг может любить друга.
Я люблю тебя, когда ты даёшь мне радость или горе,
Когда я смеюсь или плачу, наслаждаюсь или страдаю.
Покидая тебя, я буду страдать и уеду от тебя с тем чувством горя,
Какое испытывает друг, вырываясь из объятий друга.
Если у тебя даже не останется для меня больше радости, пусть!
Мне останется твоё страдание.
Ницше пришёл в восхищение от этого подарка и хотел отплатить за него тем же. В продолжении восьми лет он намеренно избегал всякого музыкального творчества, музыка нервировала его и приводила в изнеможение.
Теперь, после продолжительного перерыва, он снова принялся за неё и решил написать на стихи Лу Саломе что-то в духе скорбного дифирамба. Но работа эта слишком взволновала его и вызвала новые физические страдания: появились невралгические боли, резко изменилось настроение, начались припадки сомнения. На смену радостному подъёму явилось состояние безразличия и пресыщенности.
Он должен был слечь в постель и из своей комнаты писал Лу записки следующего содержания: «Я в постели. Ужасный припадок. Я презираю жизнь».
И всё-таки «Гимн жизни», который он отдал на суд своим друзьям-музыкантам, имел большой успех. Один дирижёр оркестра взялся исполнить это произведение. Ницше радостно делится этой новостью с Лу: «По этому пути мы можем придти вместе к потомству, — другие же пути оставить открытыми».
Хотя оба друга — Ницше и Рэ постановили делить между собой эту девушку духовно, в их отношениях не было недостатка в истинно мужских претензиях и соперничестве. Когда Лу проводила часы, дни и целые ночи в обществе одного из них, у другого начинали появляться навязчивые фантазии, которые в конце концов окончательно расстроили их дружбу.
Ницше переживал значительно больше. При этом он забывал, что у Рэ имеется не меньше оснований для подозрений. К примеру, затянувшаяся прогулка Лу и Ницше на вершину Монте Сакро. Они объясняли своё чересчур долгое путешествие тем, что хотели увидеть заход солнца в Санта Роса, откуда, как утверждают пытливые исследователи, солнца вообще не видать.
Позднее Ницше, подразумевая прогулку на Монте Сакро, благодарил Лу «за самый пленительный сон моей жизни». Эта фраза побудила назойливых репортёров допытываться у Лу (уже в её преклонном возрасте), о чём они беседовали и целовались ли… Лу со свойственной ей иронией отвечала, что мало что помнит по этому поводу.
Постепенно дружба Ницше и Лу подходила к концу. И этому, пожалуй, можно найти объяснение. Лу приехала к нему в Лейпциг, как и обещала, но в сопровождении Пауля Рэ. Должно быть, она хотела, чтобы Ницше понял, какова была её дружба с ним, в которой она ему никогда не отказывала. Но при этом она сохраняла полную свободу и не хотела подчиняться его воле. Отношение её к нему можно было скорее назвать симпатией и уважением, чем полной духовной преданностью.
Хорошо ли она взвесила все трудности подобного предприятия и всю опасность такого опыта? Она знала, что оба друга были влюблены в неё. Каково было её положение между ними? Была ли она уверена, что, желая обоих удержать около себя, она не уступит инстинкту, своему, может быть, бессознательному любопытству измерить свои женские силы, своё очарование? Никто не может этого знать, и никто не ответит на эти вопросы.
