Будучи волшебным зеркалом своих исключительных собеседников, она давно и страстно жаждала заглянуть «по ту сторону зеркального стекла», где за тоненькой плёнкой амальгамы вершится таинственная алхимия душ.
Не удивительно, что когда фрейдовский психоанализ открыл для неё дверь в этот мир, он бесповоротно занял в её душе место её новой абсолютной религии. Лу с головой погрузилась в новую доктрину, неустанно практиковала, постоянно публиковала новые эссе и статьи и так увлеклась этой наукой, что даже надолго оставила беллетристику.
Писательство и раньше не было для неё всепоглощающей страстью. По её словам, она писала лишь для того, чтобы справиться с очередной неотступно тревожащей её загадкой. А рукописи из сейфа доставала только в случае особо острых материальных затруднений. Поэтому, говорила она, её новеллы разбросаны по всему миру и их практически невозможно собрать: они так и остались в руках её друзей, в чьих домах были написаны во время её путешествий.
Теперь способом решения загадок для неё стали психоаналитические эссе и статьи. Последняя из них, опубликованная в «Венском психоаналитическом альманахе», имеет характерное название: «Больной всегда прав!». Странным образом психоанализ открыл в Лу источник незнакомой ей прежде душевной мягкости, способности к состраданию. Теперь, говорит она, я скорее склонна спрашивать не у больного, почему он болен, а у здорового, какой ценой он здоров.
Возможно, что уже весной 1895 года Лу имела в Вене короткую беседу с отцом психоанализа, предупредив его о своём визите через доктора Пинельса. Во всяком случае, одна из её венских знакомых вспоминала, как Лу поспешно прервала беседу с ней, говоря, что торопится на встречу с Фрейдом.
Но тогда ещё не завершился процесс внутреннего созревания — Лу как раз в то время открыла для себя путешествия как метод самопознания и самолечения, — и в её жизни должны были произойти некоторые другие события, чтобы эта встреча состоялась в 1911 году по-настоящему.
Во-первых, Лу должна была обрести «свой маленький дом после большого Отечества». Это произошло с ней, когда супруги Андреас в 1903 году переселились в Геттинген, где Карл получил профессорство и кафедру. Местность вокруг напоминала Лу волжский пейзаж, и она наконец ощутила, что обрела «укрытие». Здесь у неё был дикий сад и мансарда-кабинет, в которой было что-то «пещерное и лесное». Листва большой липы перед окнами образовывала как бы гардины, ветви цветущей груши каждую весну врывались прямо в окно её кабинета. Стены, обтянутые голубым шёлком, большие медвежьи шкуры, украшавшие пол, простые еловые полки и большой прочный рабочий стол, картина на стене, подаренная Генри Вогелером, художником молодёжного стиля, и маленькие фотографии Рильке так в отличие от Райнера она, невзирая на все свои продолжающиеся путешествия, создала точку стабильности в своей судьбе.
Когда-то она учила его, что преимущество женщины можно сформулировать благодаря метафоре «улитки». Если мужчина становится кочующим странником мысли, подобно Ницше, он абсолютно бездомен, ибо он отвергает всякое духовное и материальное пристанище. Женщина же всегда носит свой дом внутри себя — такова её конституция, и она никогда не бывает духовно бесприютна, поскольку не отторгает от себя ни одну из идей, а обживает каждую как дом.
Во-вторых, прежде чем окончательно прийти к психоанализу, Лу должна была для себя продумать до конца особенности духовного устройства полов. Судьбоносной в этом отношении оказалась завязавшаяся в 1910 году дружба с Мартином Бубером, одним из крупнейших философов ХХ века. Именно по его заказу Лу написала свою знаменитую «Эротику».
Читая эту книгу сегодня, невозможно не заметить созвучия глубинных интуиций Лу идеям русских философов серебряного века, особенно мистической философии всеединства Владимира Соловьёва. Так, она говорит о невозможности полного атеизма у женщин, потому что женщина «не может быть безразличной к любви».
Любовь же, в том числе и половая, по-разному переживается мужчиной и женщиной в силу женской целостности и мужской расщёпленности — на сексуальное и эротическое. Если святость для мужчины ассоциируется с аскетизмом, то для женщины, как доказывает Лу, говоря о Мадонне и Марии Магдалине, святость — это вершина её эротической сущности.
Секс для неё не момент удовлетворения, а приближение к тому мистическому состоянию, которое Лу называет словом «всё». Это «аффективная идентификация со всем существующим», слияние с целостностью универсума.
«Мужчина, — пишет она, — который способен к мгновенному удовлетворению своей сексуальности, безо всякого вовлечения других чувств, злоупотребляет дифференцированностью своей физической конституции… Этот механический, почти автоматический характер удовлетворения придаёт процессу некое уродство.
Чем более недифференцирована сущность женщины, чем неотъемлемей её устремленность к интимности и чем выраженнее интенсивное взаимодействие всех устремлений, тем более полно это обеспечивает женскому эротизму глубинную красоту…
Парадоксально, но менее концентрированный, более рассеянный по всему существу эротизм объясняет большую свободу, которой наслаждается женщина по отношению ко всему, что лежит вне её».
Эротическое «всё» Саломе удивительным образом перекликается с идеей «всеединства», рождённой в недрах русской философии. Русские источники были ей хорошо знакомы (она отзывалась о Владимире Соловьёве как об «одном из самых характерных представителей византийской России»), и вряд ли западные учёные её круга заметили, что, долгое время будучи плавильным тиглем всех основных тенденций европейской мысли, Лу в конечном счёте вливает их в основное русло русской культуры. Кстати, Николай Бердяев писал: «У мужчины пол более дифференцирован, у женщины же он разлит по всей плоти организма, по всему полю души».
Вообще, согласно Лу, женщина живёт в намного более непосредственном, углублённом и вовлечённом отношении к своему телу, и потому посредством женщины яснее, чем посредством мужчины, проявляется тот факт, что «интеллектуальная жизнь — это цветение, преобразование великого сексуально определяемого корня всего сущего в абсолютно совершенную форму».
Женщина не склонна отделять цветение от корня. О чём же сокрушается Лу в мужчине-учёном с его «объективностью», так это о типично мужской «амнезии». Именно перецивилизованность мужчины разобщает его с собственными корнями, которые всегда эротичны и дают начало всему.
Лу уверена: религиозная страстность, сексуальная любовь и творчество исходят из одного источника. Тройственная функция женщины символизирует тройственность жизненной силы — женщина может быть одновременно (и часто так и бывает) любовницей, матерью и мадонной.
В силу мужской «амнезии» женщина становится для мужчины внешним символом его собственного забытого прошлого, и он нуждается в женщине, потому что она есть проекция того, чем он пока не является, чем он пожертвовал, чтобы стать мужчиной.
