Официант растерялся. В отличие от Николаева, представлявшего, насколько трудно организовать погрузку-разгрузку, доставку, сколько мороки бывает с обозами, Сухарев о таких вещах представления не имел.
— Так не в один же прием, — нерешительно произнес Ванька. — Я же, Иван Афиногенович, к тебе хотел съездить. Может, подмогнешь по старой памяти, а?
— Ага, не в один. У одного нэпмана зерно взяли, у другого. Куда ты мешки складывать станешь? Тут, в ресторане? Или вагон у тебя на путях свободный стоит? А милиция, они дураки? Ты один раз возьмешь, второй возьмешь, а на третий раз тебя самого за жопу возьмут. Такие дела в тишине не сделаешь, следы остаются. И мне надо полным дураком быть, чтобы на такое дело согласиться. А еще, Ванюшка, самое главное — шкурка выделки не стоит. Весь вагон — в тысячу пудов, всего на пять тысяч выйдет. Деньги большие, не спорю. А сколько ты железнодорожникам отстегнешь? В восемнадцатом они треть брали, сейчас не меньше. А в Питере, ты не сам по себе товар продавать станешь, а через кого-то? Вот и посчитай, сколько на брата выйдет. И с пшеницей вы с Васькой промах дали. Ты ее, пшеницы-тο, много ли видел? У нас все больше рожь да ячмень сеют. Это в два раза дешевле будут.
Ванька Сухарев пригорюнился. Еще бы, рушилась мечта взять огромные деньги. А Николаев, подчищая остатки яичницы хлебной корочкой, посоветовал:
— Ты, Ваня, сиди себе потихонечку в ресторане, самогонку посетителям втюхивай вместо коньяка, лекарствами приторговывай. Сам знаешь, курочка по зернышку клюет, а сыта бывает. Вот и ты клюй себе, пока Льва Карловича не посадили.
Иван собрался рассчитаться, но передумал.
— Подскажи-ка, как мне Ваську Пулковского отыскать?
— Так его и искать не надо. Сам скоро заявиться должен.
Пулковский в модном кожаном пальто сидел в санях позади Ивана и помалкивал. Николаев не стал ему объяснять, куца и зачем они едут, но парень не совсем дурак, должен был догадаться, что не в гости на пироги. Но Ваське все равно делать нечего, съездит, развеется малость. Заодно на своей шкуре поймет, каково это — зерно у мужиков брать. Глядишь, фантазировать перестанет.
Молча ехать было скучно и Николаев спросил:
— Чё у тебя с Лёнькой-то вышло?
— Приревновал он меня, — нехотя объяснил Васька, пытаясь надвинуть кепчонку на уши — на одно надвинет, с другого съедет. Эх, беда. Говорено было — надень шапку да полушубок, так нет же, фасон показывает. Перед кем кажет, если вокруг ни одной души?
— Уж не к Адочке ли?
— К ней, не к ней, тебе-то какая разница? — окрысился бандит. — Не поняли мы друг друга с Ленькой, а с ним шутки шутить опасно.
Иван рассмеялся.
— Эх, Васька, ты чего-то недоговариваешь. Если бы приревновал тебя атаман, ушел бы ты от него, вот и все. А ты из Питера уехал, да не куда-то — в Москву там, в Харьков, а в Череповец. Считай, в деревню подался. Ну, захочешь, сам скажешь.
Молча проехали пару верст. В дороге хорошо петь, Иван с удовольствием спел бы про русскую бригаду, что брала Галицийские поля, но в последнее время эта песня не пелась. Частушку, что ли, спеть?
— Эх яблочко, да сбоку белое,
Будем рыбу кормить, офицерами!
Петь героические частушки в один голос не получилось, а Пулковский подхватывать не стал. Иван прокашлялся: — От милиции скрывался,
Во дворе с теленком спал!
Б..корова доказала,
Бык пришел, арестовал!
Верно, Васька никогда не слышал деревенских частушек. Послушал, начал смеяться. А где смех, там и откровенный разговор.
— Боязно мне стало, Афиногеныч. Помнишь, я над тобой смеялся — мол, не задрожишь ли, фронтовик, а ты ответил, что только дураки вроде меня ничего не боятся.
— А ты обиделся, что ли? — бросил за плечо Николаев. — Коли обиделся, так прости. Ты сгоряча брякнул, я сгоряча.
— Да я не про то, — с досадой сказал Пулковский. — Афиногеныч, ты человек правильный, хоть и мужик. Страшно мне стало. Уголовка с чекой нас ловят, дело привычное. Ленька взбесился — тоже не страшно. Перебесится, в тюрьму сядет, или пристрелят. Его не будет, кто другой будет. Другое худо. Нас все питерские деловые вне закона объявили, понимаешь? Меня теперь ни одна малина не примет. Кто угодно может перо в бок вставить, даже разборок не будет. На своих стучать — впадлу, за такое в опущенные переводят на любой киче, а на нас можно. Ты, Афиногенович, не из блатных, тебе не понять. Я с деловыми с двенадцати лет тусуюсь, это, считай, семья моя. Ты вон феню не любишь, а мне из-за Леньки заново переучиваться пришлось.
— Ты же агентом Чека был?
— Ну, что там я был-тο, два дня всего, — хмыкнул Васька. — Осенью восемнадцатого записался по дурости, так сразу и выгнали. Хотели к стенке поставить, да Ленька спас. Он хоть и самым молодым в Чека был, но в большом авторитете числился. Не. зря его старшим следователем назначили!
— Эх, яблочко,
куды ж ты котишься?
В губчека попадешь,
не воротишься! —
грустно пропел Васька. Иван только вздохнул. Была бы с собой самогонка, налил бы парню. Ладно, потерпит немножко, а там — хопп" залейся.
За что Ваську выгнали из Чека, Иван уточнять не стал. В восемнадцатом из Чека не выгоняли, а просто расстреливали. Неважно — двурушничал ты или чужое добро в карман положил. Повезло, что Ленька заступился. Он бы не стал.
— В общем, — подвел итоги Васька, — что так, что эдак, хана мне. Не от деловых перо, так от легавых маслина. А здесь, может, и поживу чуток.
Не пошел бы Иван Николаев на это дело, если бы не заставили обстоятельства. Ну, что поделать, коли зерна нет, а купить не у кого? Остается одно — взять у того, у кого оно есть. Должна же быть социальная справедливость?
Погост Чудь Иван знал хорошо. Церковь красивая, колокольня в три яруса. Каменный дом, где семья батюшки жила. При храме школа церковно-приходская, в которую он четыре года ходил
[10]. Отец Михаил у них Закон Божий вел и церковное пение, а во втором классе историю. А матушка Ольга учила арифметике, письму и чтению. Церковные школы нынче принято ругать, но Николаеву она расчистила путь к унтер-офицерским лычкам. А унтерам, что ни говори, жить было легче, нежели простым солдатам. И жалованье шло не пятьдесят копеек в месяц, а рубль пятьдесят. Особо не разбежишься, но барышню городскую в синематограф пригласить можно и на пирожные оставалось. Барышни, хотя и считались городскими, на самом деле приехали из деревни, горничными служили или в няньках. Любили они фильмы про страдания женские да про любовь. Помнится, водил Иван в синематограф одну такую (это еще до встречи с Полинкой было!), на "Ключи счастья", где Ольга Преображенская танцовщицу играла, так девка вся уревелась. Ну, потом рассказал ей пару стихов из Николая Александровича Некрасова, про женскую долюшку. Ну, дальше уж можно и не рассказывать, все хорошо было… А кто их стихи заставлял учить? В школе и заставляли. Не шибко хотел учиться, отец орал, заставлял, а вишь ты, пригодилось.
