— Да я чё-то не решился к тебе войти, — простучал зубами Пулковский. — Кто тебя знает, какие сюрпризы у тебя в хате? Может, гранату в сенях привесил?
— Иди уж, грейся, — ухмыльнулся Иван. — Нет у меня никаких сюрпризов. Не хватало в собственном доме гранаты подвешивать. Подвесишь, сам первым и напорешься.
Радостный Васька скрылся в доме.
"Ê-мое, а печка-тο у меня не топлена! — запоздало вспомнил Иван. — Ну, ничего страшного, щас затоплю. В доме-то все теплее, чем на улице".
Николаев распряг мерина, завел конягу в хлеб. Щедро сыпанул овса, сходил на колодец, принес ведро воды. Работа настроила Ивана на миролюбивый лад — бросать все и ехать за Фроськой прямо сейчас уже не хотелось. Да и права Марфа— как баба жить станет, ежели Иван ее отца и братьев пристрелит?
Прихватив с собой охапку дров, Иван вошел в дом.
— У тебя тут как в погребе, — упрекнул его Васька. — Тараканов морозишь, что ли?
— Щас "голландку" затопим, — пообещал Николаев.
Тепло от русской печки идет не сразу, да и протапливать ее долго, потому во многих домах к ней пристраивали "голландки". На плите можно чайник вскипятить, еду сготовить. На нее и дров меньше уходит, и дом греется быстрее. Правда, в отличие от русской печи, тепло держится недолго.
Сложил дрова, нащепал лучины, чиркнул спичкой.
Крошечный огонек робко лизнул краешек сучковатого полена, слегка подрос, превращаясь в диковинный цветок, осмелев, ухватил багровым лепестком кусочек побольше, перекинулся дальше, обнимая другие поленья, и наконец пламя началось вырываться из устья. Иван прикрыл дверцу, послушал, как загудело в трубе, повернулся к гостю.
— Слышал, что Леньку Пантелеева грохнули? — спросил Васька, прикладывая ладони к кирпичам.
— Откуда? — вскинулся Иван. — А давно?
— С неделю назад, — сообщил Пулковский, покрякивая от удовольствия. Отдернул руки: — Жжется!
Не то чтобы Иван шибко удивился новости — все к тому и шло, что атаман сложит буйную голову, но смерть всегда приходит нежданно — хоть своя, хоть чужая. Леньку вроде бы пожалеть надо, но жалость куда-то подевалась. Стольких за последние годы друзей-знакомых потерял, что никакой жалости не хватит. А с Ленькой-Леонидом… Поначалу было к атаману уважение, да прошло. Иван ему свои долги отдал, помог из Крестов вылезти, а больше и видеть не хотел. Как говорят: "Помер Максим, так и хер с ним!"
— Сам-то откуда узнал? Вроде в газетах о том не писали.
— В тех, которые в Питере, — писали. Мол, так и так, убили самого опасного бандита-налетчика двадцатых годов. А я не в газетах, приятеля встретил из Питера. Он по "клюквам"
[15]большой мастак, хотел у вас чё-нить надыбать, да по рогам получил. Угостил я парня, слово за слово, он рассказал. Засыпался Ленчик на хазе, на Можайской.
— Подожди-ка, — наморщил лоб Иван. — Можайская, Можайская… Что-то знакомое… Семеновские казармы там были, что-то еще?
— Какие казармы?! — хохотнул Васька. — На Можайской наша Адочка живет, а может, уже и нет. Адочка — она ж не просто жучка, а жучка с гонором. На панель пошла не от глупости или бедности, а по натуре своей блядской. На передок слаба да на приключения тянет. Муж у нее коммерсант, серьезный был дядька, хотел, чтобы с марафетом завязывала. На бабу орал, докторов звал, запирать пытался, да что толку? Обиделась Адочка, Леньке мужа слила — это еще до тебя было. С мужа-коммерсанта мы всего-то с полсотни ржавых взяли, а он возьми да в деревянный ящик сыграй — сердце, видите ли, слабое. Ленька к этой шалаве и прикипел. А когда потянули мусора за ниточку, клубочек-то распустился да и привел к Адочке. Поперся Ленька, цветочки взял, словно к крале пошел путевой, а не к марухе, а там засада — и безо всяких разговоров "маслину" ему в лоб всадили. Труп в Обуховской больнице выставили, в анатомичке. Говорят, неделю народ шел, пока покойник пахнуть не начал. А потом удумали — голову Ленькину отрубили, в банку сунули, спиртом залили да и выставили на обозрение. Угадаешь, где выставили?
— В Кунсткамере, что ли? — предположил Иван. Ну, где еще можно выставить отрезанную голову?
— Не угадал! А выставили ее на Невском, в том самом ювелирном магазине, который мы брали.
Услышав про банку с Ленькиной головой, Иван сел. Пантелеев бандитом был, оно и правильно, что пришили, но после смерти-то зачем изгаляться? Ну, прикопали бы где, да все дела.
— Ты чё, Афиногенович? — забеспокоился Васька. — Леньку пожалел, что ли? Так я тебе говорил — он в последние дни совсем озверел. Может, в Крестах по башке получил, может, еще чего. У него шарики за ролики зашли. Я в последние дни к нему боялся спиной повернуться. Сидишь и думаешь, не шмальнет ли в тебя? Братва говорила, что Гаврика-комиссара сам Ленька и порешил. Может, правда, а может, и врут.
— И комиссара убили?!
— А я тебе что, не рассказывал? — удивился Васька. — Про комиссара Сухарев мне месяц назад сказал. Ему ж проводники новости сообщают.
Комиссара Гаврикова, в отличие от Леньки, было жаль. Дмитрий был настоящим комиссаром, правильным. Не из тех, кто на митингах речи толкал, а потом в тылу отсиживался да бойцам маузером в зубы тыкал. Комиссар был из тех, кто красноармейцев в атаку за собой вел.
— Надо бы помянуть мужиков, — предложил Иван. — У меня где-то бутылка была припрятана.
— Самогонка? — скривился Васька. — У меня кое-что получше есть. Заходил к Ваньке Сухареву, у него, кроме коньяка, ничего нет, пришлось в ресторан на Ленина топать. На вынос продавать не хотели, еле уговорил. Вот — французское хлебное вино, водка по-нашему!
Пулковский с гордостью вытащил из карманов две бутылки с зелеными этикетками, где было написано не по-нашему — "Wódka".
— Что за хрень? — удивился Иван. Взял бутылку, не сразу, но разобрал. — Какая же это французская? Это польская водка. Поляки ее "вудкой" называют.
— Откуда знаешь? — недоверчиво посмотрел Васька. — Федька-официант клялся-божился, что лучшая французская водка.
— Вась, мы когда в Галиции воевали, такую водку у тамошних корчмарей на нижнее белье выменивали. За пару белья нам две бутылки давали да еще и закуски. Дрянь, конечно, по сравнению с нашей, но пить можно. У поляков лучше всего зубровка выходит.
— Чё-то тебя несет, Афиногеныч. Сам сказал, польская водка, теперь про какую-то Галицию говоришь?
— Галиция — это область такая, в Австро-Венгрии, — терпеливо пояснил Иван. — Все равно что Череповецкая губерния в России. Раньше Галиция польской была, потом австрийской, теперь снова польская. Мы ее в четырнадцатом году взяли, больше месяца нашей была, а потом нас оттуда выперли.
— Польская, австрийская — хрен поймешь, — скривился Васька. — А Федьке я завтра по морде дам, за вранье. Ишь, польскую водку за французскую выдал.
