Адам повернулся на бок и ткнул кулаком подушку. Неужели милосердный Господь спокойно взирает с небес на всё это? Возможно, поляки прогневили его своими глупыми раздорами, но почему же он карает их руками людей далеко не праведных? Почему он, князь Чарторыйский герба Погоня, потомок великого князя Литовского Гедимина, он, чей род внесен в Бархатную книгу, должен идти на поклон к потомкам татарских баскаков, нетитулованным дворянам, лишь недавно возведенным в графское достоинство, да и то лишь римским кесарем, с девизом «Mentis crescunt honores» — «из услуг рождаются почести», причем всем известно, какого рода услуги к этим почестям привели!
Горский чуть ли не на аркане потащил братьев во дворец Валериана Зубова, отряд которого разрушил их родные Пулавы и разграбил окрестные поселки. Возможно, Зубов не отдавал приказа своим солдатам жечь, крушить и ломать, но он и не помешал им это сделать! Теперь же ограбленные должны были просить разбойника оказать им особую милость — исхлопотать аудиенцию у своего брата Платона. Пока они дожидались приема, у Адама так стучала кровь в висках, что он боялся потерять сознание. Валериан жил на первом этаже: его левая нога была отнята по самое колено, и он передвигался на костылях. Ему сделали протез, но Зубов как-то вскочил в пылу спора, забыв, что у него нет одной ноги, и грянулся оземь; рана раскрылась, ремешки протеза порвались; ему заказали в Англии новый — за казенный счет, разумеется. Говорили, что тем же самым ядром, только в правую ногу, был ранен полковник Рарок, однако все бросились на помощь брату царского фаворита, позабыв о другом раненом, и полковник, истекший кровью, на следующий день скончался.
На вопросы хозяина отвечал Горский, княжичи не могли выдавить из себя ни слова. Однако Валериан произвел на них, скорее, благоприятное впечатление, выслушав их дело серьезно и со вниманием и пообещав свое содействие. Правда, в последующие дни, когда нужно было снова отправляться с визитом во дворец на Милионной, Адам и Константин отбывали эту повинность, точно прикованные к веслу рабы на галерах, страдая от скуки: говорить с Валерианом было совершенно не о чем.
Как странно: тот же князь Барятинский, записавшийся волонтером в русскую армию в Польше и получивший Георгиевский крест за штурм Праги, был вполне интересным собеседником; Адам вовсе не испытывал к нему личной ненависти. Война как способ отличиться и проявить свою доблесть — это было можно понять. Барятинский, в свою очередь, высоко отзывался о храбрости поляков, не поучая и не порицая, а в его рассуждениях о деспотизме толпы, не менее страшном, чем деспотизм тирана, имелось рациональное зерно. И среди русских встречались люди, способные мыслить самостоятельно, не превращаясь в колодец, где эхом звучит лишь то, что говорится при дворе. Вице-канцлер Остерман, которому Чарторыйские тоже нанесли визит, хотя он уже и не играл большой роли в Коллегии иностранных дел, единственный из членов Государственного совета восстал против раздела Польши, справедливо полагая, что эта мера лишь усилит Австрию и Пруссию. Впрочем, старый граф, словно сошедший со старинного гобелена, длинный, худой, бледный, с черной повязкой на шее, казался привидением, явившимся из иной эпохи. Оттеснивший его в сторону граф Безбородко, обладавший грубой внешностью и тонким умом (именно он вел де-факто всю внешнюю политику), не лебезил перед Зубовыми и даже не посещал их; весь свет восхищался его мужеством, но подражать ему боялся. Зато смешной в своей глупой гордости генерал-прокурор граф Самойлов, в руках которого находилась судьба польских инсургентов, старался только угодить Зубовым, безбожно льстил им и делал зло от трусости. И если бы только он! Тайный советник Аркадий Иванович Морков, обязанный своей карьерой Безбородко, тоже переметнулся на сторону Платона Зубова, за что получил графский титул, ордена, поместья и подарки, позволявшие ему покупать любовь корыстолюбки мадемуазель Гюсс — бывшей актрисы «Комеди-Франсез», всегда выбиравшей любовников среди очень состоятельных мужчин.
Зубовы, Зубовы… Нет, пожалуй, надо было выпить на ночь успокаивающего отвара…
Валериан не обманул: Платон удостоил Чарторыйских аудиенции в Таврическом дворце. Князь Куракин, пытавшийся вернуть себе милость императрицы, поехал с ними, но остался дбжидаться в передней, не посмев явиться пред светлые очи без приглашения. Граф принял их стоя, в коричневом сюртуке, картинно облокотившись на низкий шкафчик. Если он и был старше Адама, то ненамного. Стройный брюнет со взбитым надо лбом хохолком; голос звонкий и довольно приятный. На взгляд Адама, Валериан был красивее брата, обладая более мужественной красотой. Не зря же в него влюбилась полька — Мария Потоцкая, жена киевского воеводы Антония Потоцкого. Они познакомились еще в девяносто втором году, и княгиня настроила против себя всю Варшаву своей неприкрытой супружеской неверностью. Теперь она уехала за предметом своей страсти в Петербург и жила с ним в одном доме, но Валериан не мог показываться с ней в свете: Потоцкий не дал Марии развод, а Екатерина не разрешала Валериану вступить в брак. Зато это сожительство примирило двух братьев, избавив Платона от ревнивых подозрений.
Во время аудиенции на вопросы графа снова отвечал Горский. Продлилась она недолго; Зубов пообещал сделать всё возможное, однако решать императрице, а он над ней не властен. Чарторыйские откланялись и теперь каждый день приезжали к Зубову с визитом, чтобы напомнить о себе.
Нет, это невозможно. Как забыться, перестать думать? Раньше он изливал свои чувства в стихах, но теперь этот ручей иссяк. Адам принялся вспоминать Пулавы своего детства, пикники на природе, резвящихся сестер… Из его глаз потекли слезы; вскоре он уже плакал навзрыд и, выплеснув горечь, наконец-то заснул.
…Утром его разбудил Горский: уже десятый час, надобно одеваться и ехать к «вице-императору» — так он называл Платона Зубова. Хмурый Адам умылся, дал себя побрить и одеть, наскоро выпил чашку кофию и вместе с братом сел в наемную карету.
Вся Шпалерная улица была запружена экипажами в четыре-шесть лошадей: Чарторыйских опередили. Братья пересекли парадный двор, поднялись на крыльцо портика с шестью стройными колоннами и прошли по галерее направо. В приемной было уже полно людей: генералы в эполетах, кавалеры в лентах, черкесы в мохнатых шапках, напудренные придворные, бородатые купцы… Все стояли вдоль стен, переговариваясь вполголоса. Часы пробили одиннадцать, и гудение голосов на мгновение стихло, но заветные двери не раскрылись, и оно возобновилось.
Адам и Константин заметили в толпе князя Александра Любомирского и стали пробираться к нему. Он тоже пытался спасти остатки своего имущества; молодые люди часто встречались, нанося визиты одним и тем же лицам. Князь обладал ровным, веселым нравом, не утратив бодрости даже в несчастье, и это притягивало к нему Чарторыйских. Нашлись и другие знакомые лица: молодой шляхтич Рафал Оскерко, пытавшийся добиться помилования для своего отца, стражника литовского, которого сослали в Сибирь, отняв имения; митрополит Сосновский, желавший не только вернуть свои деревеньки, но и спасти униатские обряды: на территории, захваченной Россией, привилегии отныне принадлежали православной церкви… Присутствие товарищей по несчастью ободряло и скрашивало ожидание. Наконец, в половине первого обе створки двери распахнулись; просителей и визитеров впустили в туалетную комнату, где они вновь выстроились вдоль стены. Через некоторое время раскрылись двери напротив, появился Зубов в белоснежном халате и проследовал к туалетному столику. Все поклонились ему, он на поклоны не отвечал. Парикмахер занялся его прической, вооружившись расческой и щипцами.
