Читая, Михал прилагал большие усилия к тому, чтобы сохранять невозмутимость и не выдать своих чувств. Этот план был составлен не военачальником, а главарем разбойничьей шайки! Перейдя границу, Домбровский намеревался захватить казенные деньги на австрийских таможнях, чтобы набрать на них рекрутов и закупить оружие. Составленное таким образом войско двинется на Лемберг (бывший польский Львов), чтобы попасть туда к началу контрактов, когда в город съедутся богатые люди со всей Галиции. Под лозунгом «Свобода, равенство и братство!» из тюрем выпустят преступников, вооружат слуг и рабочий люд, привлекут к борьбе патриотов из числа студентов университета, чтобы они все вместе напали на богатеев и завладели их капиталами. А уж тогда… Тогда — что Бог даст.
В душе графа Огинского клокотало возмущение, однако он преспокойно сложил листы и сунул их за пазуху, пояснив Домбровскому, что должен ознакомить с его планом Обера-Дюбайе. На самом деле он намеревался немедленно сжечь эти позорные бумаги, чтобы от них не осталось и следа. На другой день он собрал всех офицеров и объявил им, что отправляется в Галицию для переговоров, просил их быть благоразумными и не предпринимать никаких действий без ведома генерала Карра-Сен-Сира. Домбровскому же в разговоре наедине запретил выступать в поход без разрешения французского посла, пригрозив арестом в случае неповиновения.
Верховых лошадей оставили в Бухаресте, отправившись далее в почтовом экипаже: так будет быстрее. До Фокшан добрались часов за десять, но там выяснилось, что ехать далее нельзя без особого разрешения господаря Молдавского княжества, а получить его можно только в Яссах. Огинский же как раз хотел миновать молдавскую столицу, зная, что господарь Александр Каллимаки, грек-фанариот, хотя и служил ранее Великим драгоманом Высокой Порты, был лоялен русским и совсем недавно велел арестовать несколько польских военных, передав их в русское консульство. Никакие просьбы, увещевания, посулы действия не возымели; пришлось проделать еще двести верст. В Яссы прибыли глубокой ночью; у городских ворот экипаж остановили, Огинского хотели вести во дворец господаря… Но тут янычар, своей головой поклявшийся Оберу-Дюбайе доставить курьера на границу в целости и сохранности, начал шуметь и грозиться по-турецки. Его господин имеет фирман, подписанный самим султаном, ему не нужно никакого иного разрешения! Ошарашенная стража пропустила экипаж, который благополучно прибыл на почтовую станцию, где «месье Мартен» остался дожидаться своей участи, янычар же помчался в княжеский дворец.
Огинский предусмотрительно нарядился в синие шаровары и красную доламу, водрузив на голову феску; он уже немного говорил по-турецки — достаточно, чтобы объясняться с янычаром, и всё же ему приходилось прилагать неимоверные усилия, чтобы не выдать своего волнения. Почтовые служители, два молодых грека, не спускали с него глаз; кроме того, к нему то и дело подходили молдавские дворяне, пытаясь выяснить, кто он такой и что здесь делает. Огинский кратко отвечал на смеси турецкого с немецким, припоминая, как вели бы себя коренные константинопольцы в подобной ситуации. Возвращение янычара доставило ему огромное облегчение, к тому же тот принес добрые вести: фирман подействовал, лошади готовы, можно ехать.
Ну, с Богом — в Буковину!
На пятом перегоне от Ясс в здание почтовой станции зашел немолодой человек благообразной наружности, с хорошими манерами, и учтиво обратился к Михалу по-немецки, попросив разрешения разделить с ним трапезу. Огинский ответил, что почтет это за честь, и спросил своего собеседника, откуда он едет и куда направляется. Услышав, что из Петербурга в Константинополь, Михал слегка встревожился, однако путешественник не производил впечатления полицейского агента и вообще не походил на русского. Когда Огинский сбился во время разговора (он уже начал подзабывать немецкий), тот с легкостью перешел на французский. Со стариковской словоохотливостью он выложил все столичные новости: императрица Екатерина скончалась, на престол взошел ее сын Павел, который начал свое царствование с поистине великого поступка — посетил в тюрьме Тадеуша Костюшко, главу польских инсургентов, и отпустил его на свободу.
Михал вскочил и в волнении заходил по комнате. Радость переполняла его, хотелось петь, танцевать, кричать! Удивленному старику он назвался французским купцом, едущим из Константинополя в Париж, и тот как будто удовлетворился этим объяснением: всем известно, с каким сочувствием французы относятся к полякам. Кстати, император Павел любит французов и, несомненно, в ближайшее время пойдет на сближение с французским правительством для установления всеобщего мира в Европе. Дай-то Бог…
Огинский не решался спросить, как зовут старика и откуда он родом. И всё же он полюбопытствовал, какие дела зовут его в Константинополь. Тот ответил, что на него возложена весьма приятная миссия: он везет изгнанным из отечества полякам слова Павла о мире, забвении прошлого, прощении и великодушии. Вот, не угодно ли взглянуть…
У курьера был при себе список эмигрантов, которым новый император даровал прощение. Михал нашел в нем свою фамилию… На счастье, в этот момент вошел Дениско — сообщить, что лошади готовы. Поскорее простившись с незнакомцем, Огинский почти выбежал во двор.
Верить ему или не верить? — неотступно думал он дорогой. А вдруг это всё-таки провокатор? Ах, если бы это было правдой… Неужели он снова увидит места своего детства, обнимет своих родных? Жить, не таясь, в своем доме, называться собственным именем, принимать гостей и отдавать визиты, выбирать друзей по душевной склонности, а не по необходимости, ходить в оперу, не опасаясь быть узнанным… Всё, что когда-то было его нормальной жизнью, теперь казалось пределом мечтаний. Но этого никогда не будет, пока Польша под чужой пятой.
***
Зал гудел, словно в нем заперли пчелиный рой; братья Чар-торыйские изумились, увидев столько людей; это всё были поляки, проживавшие в Петербурге. Им навстречу быстро шел молодой человек, гневно жестикулируя и возмущаясь вслух; перед ним расступались. Адам узнал его: это был Ириней Хрептович, младший сын канцлера великого литовского Иоахима Хрептовича, который в свое время убеждал короля Станислава Августа поддержать Тарговицкую конфедерацию. Его старший брат Адам во время восстания служил адъютантом генерала Мокроновского, а после раздела Польши остался в Вильне и стал школьным инспектором, продолжая дело отца, стоявшего у истоков Эдукационной комиссии. Иреней тоже поступил в российскую службу… Проводив его взглядом, Чарторыйские пошли туда, откуда он сбежал, — вглубь зала, где стоял стол, покрытый сукном, с разложенными на нем листами бумаги, перьями и чернильницами. Там их встретил Александр Борисович Куракин с озабоченным выражением на лице. Всем приглашенным полякам предлагалось подписать ручательство о том, что Игнаций Потоцкий в случае своего освобождения не предпримет ничего против России. Так вот что разгневало Хрептовича! Многие люди из прежнего окружения короля считали Потоцкого предателем и не сомневались, что, оказавшись на свободе, он вновь начнет строить козни против России — зачем же компрометировать себя? Чарторыйские подписали бумагу не колеблясь; Куракин пробежал ее глазами, убедился, что она составлена в ясных и точных выражениях, и любезно им улыбнулся. Братья отошли к стене, уступив место за столом другим.
