Хорошее настроение не покидало Павла во весь день. Вечером во дворец съехались придворные и старшие гвардейские офицеры с поздравлениями: на другой день было рождение великой княжны Анны Павловны. Император давал всем мужчинам целовать свою руку; отвесив глубокий поклон, поздравляющий становился на одно колено, прикладывался к государевой руке долгим и отчетливым поцелуем, а затем с таким же коленопреклонением подходил к императрице, после чего удалялся, пятясь задом — с риском наступить на ногу следующему в очереди. Когда к руке подошел Комаровский, адъютант великого князя Константина, государь весело спросил:
— Что, брат, справился ли ты, всё ли у тебя цело?
— Благодарю покорно, ваше величество, я совершенно здоров.
Зато императрица, княжны и многие царедворцы на следующий же день захворали. Павел нарочно посылал справляться об их здоровье и мстительно улыбался.
Придворная служба из синекуры превращалась в каторгу. Обер-церемониймейстер муштровал камер-юнкеров, камергеров и камер-фрау, точно фельдфебель рекрутов. Не прошло и трех месяцев по воцарении Павла Петровича, а Чарторыйские уже успели дважды проштрафиться. Сначала Константин, выехав в город, едва успел выскочить на ходу из саней при виде экипажа императора, чтобы отвесить ему глубокий поклон.
— Вы могли разбить себе голову! — крикнул государь, проезжая мимо.
И приказал обер-полицмейстеру Архарову конфисковать на неделю лошадей и сани у любителя слишком быстрой езды.
Затем император с императрицей пожелали стать крестными сына Дмитрия Ивановича Хвостова, нареченного Александром в честь деда — фельдмаршала Суворова; обряд крещения проводился в дворцовой церкви, дежурные камергеры и камер-юнкеры должны были шествовать впереди их величеств при выходе из апартаментов. В тот день дежурили Чарторыйские, но их вовремя не предупредили; они опоздали к императорскому выходу и примчались, запыхавшись, к уже закрытым дверям церкви. Испуг на лицах собравшихся там придворных, опасавшихся за их участь, невольно передался и братьям; когда двери раскрылись, император метнул в них гневный взгляд и прошел мимо, громко пыхтя. Их посадили под домашний арест.
Арест продлился две недели. Великий князь Александр хлопотал за своих друзей, заручившись поддержкой Ивана Кутайсова — камердинера и брадобрея государя, сделавшегося его наперсником и влиятельной особой, этакого русского Фигаро. Адам однажды видел, как Кутайсов — то ли грузин, то ли турок, в детстве вывезенный Тотлебеном из Кутаиси и обучившийся затем в Париже и Берлине парикмахерскому искусству, — приносил в экзерцисгауз бульон для своего господина. Утренняя рабочая блуза обтягивала его округлое брюшко, на смуглом лице с печатью чувственности играла неизменная улыбка, а генералы и прочие офицеры, надзиравшие за упражнениями вверенных им войск, бежали со всех сторон, чтобы пожать руку царскому лакею, обратить на себя его внимание, рабски-почтительно кланялись ему…
Чувство гадливости при виде этой сцены сменилось тогда новым болезненным уколом в сердце: почему же гордая выя сарматов согнулась перед этими червями, рожденными пресмыкаться в пыли?.. И тотчас щеки ожгло от стыда: ведь он сам являлся на поклон к Зубовым, часами подпирая стену среди таких же беспозвоночных… Самолюбие тотчас начало подыскивать себе оправдание: он унижался не ради себя, а чтобы вернуть отнятое отцу, матери, сестрам!.. «А эти люди унижаются, чтобы не утратить нажитое и передать его сыновьям», — нашептывал внутренний голос. Но если им велят попрать ногой других униженных, отнять последнее у обобранного, они это сделают. За свое унижение они будут мстить слабому, а не сильному, потому что сами слабы.
В памяти неожиданно всплыл разговор с Цициановым в Гродно, который Адам позже многократно разыгрывал сам с собой заново, досадуя на себя: вот здесь он мог бы ответить иначе, и это он сказал неудачно… «А не припомните ли то место, где Плутарх приводит басню о змее?..» Три стервятника растерзали отчаянно трепыхавшееся тело Отчизны, потому что оно уже было без головы. Старый граф Строганов, в дом которого Адам теперь ездил не по светской обязанности, а по велению души, испытывая к Александру Сергеевичу почти сыновнюю привязанность и подружившись с его сыном Павлом, был при дворе, когда тарговицкие вожди явились благодарить императрицу за «заступничество». Узнав, что Потоцкий, Браницкий и Ржевуский дожидаются аудиенции, Строганов расхохотался: «По крайней мере, ваше величество не затруднится с ответом — не стоит благодарности!» Смеялся, впрочем, только он один, Екатерине шутка не понравилась, она даже рассердилась. Однако никаких громов не последовало; государыня была умна и не бросалась умными людьми…
Благодаря хлопотам Александра Чарторыйские перешли в армию, получив там чины бригадиров. Им оказали особую милость: Адама назначили адъютантом наследника, а его брата — адъютантом Константина. Их новые обязанности заключались в том, чтобы следовать за великими князьями во время вахт-парадов, отнимавших каждое утро по два часа, стоять позади них, когда император проходил по Дворцовой площади мимо шеренги офицеров, а после обеда являться за приказаниями. Александр теперь был занят с утра до вечера: поездки по казармам, осмотр постов, исполнение поручений государя… В семь часов пополудни он был обязан явиться в дворцовую гостиную и дожидаться там его величество, хотя тот часто приходил только к ужину, к девяти часам. После ужина великий князь докладывал императору военный рапорт; в это время великая княгиня Елизавета присутствовала при ночном туалете императрицы. Приходил Александр — пожелать матери спокойной ночи — и уводил ее домой, где сразу ложился спать, покинув жену в одиночестве… Какая пустая, глупая, нелепая жизнь!
***
«Фельдмаршал граф Суворов отнесся к Его Императорскому Величеству, что так как войны нет и ему делать нечего, за подобный отзыв отставляется от службы».
Дата: 6 февраля 1797 года. Подпись: Павел.
Даже без подписи видно, от кого писано; не матушка-императрица.
Со времени своего восшествия на престол новый государь успел пожаловать в фельдмаршалы восемь человек, включая графа Николая Салтыкова, назначенного президентом Военной коллегии, и старого маршала де Брольи, доживавшего восьмой десяток и лишь недавно приехавшего в Россию. Хромой ханжа и интриган Салтыков, не бывавший на поле брани со времен Хотина, но не оставивший за последние четверть века ни одной придворной интриги без своего участия, таскавшийся по салонам и кабинетам в вечно расстегнутом мундире, в штиблетах вместо сапог, с костыльком и с полными карманами образков, — генерал-фельдмаршал! Помилуй Бог, вот уж достойный выбор! Брольи же славу свою заслужил во время Семилетней войны, там же она и осталась; короля своего в начале революции защитить не сумел, военным министром пробыл всего пять дней и уехал в Трир — командовать вдвоем с маршалом де Кастри армией принцев, которую вез в своем обозе герцог Брауншвейгский, пока не надоела. После первой же победы якобинцев, при Вальми, от этой армии не осталось и следа; с эмигрантами еще возился австрийский генерал-фельдмаршал Вурмзер, ныне бегущий от натиска Бонапарте. И вот граф Суворов-Рымникский, генерал генералов, стало быть, поставлен с сим Брольи наравне!
