Чаще всего крестьяне, завидев солдат, тотчас каялись, падали на колени и просили у своего барина прощения; в таких случаях Репнин ограничивался отеческим увещеванием и разъяснениями, строго-настрого приказав войскам обывателей не обижать и спокойно живущих не притеснять, поддерживая порядок и дисциплину. Но некоторые ослушники, озлобленные дурным обращением с ними помещиков, упорствовали, не страшась даже и ружей; войско же должно было сохранить к себе почтение и уважение, а это значит — применить силу.
В село Брасово Орловской губернии, где взбунтовались крестьяне генерал-лейтенанта Апраксина, вступили восемь гусарских эскадронов генерал-майора Линденера. Между кавалерийскими авангардом и арьергардом шел батальон пехоты с четырьмя пушками и четырьмя единорогами; ружья, карабины и пистолеты зарядили пулями, пушки — ядрами и картечью, и фитили держали наготове. Толпу было приказано подпускать не ближе чем на сто шагов, а после стрелять, как по неприятелю. Сии мятежники имели наглость потребовать, чтобы фельдмаршал Репнин явился к ним сам. Крестьян было более двух тысяч человек, они не сдавались и не покорялись. После тридцати трех пушечных выстрелов начался пожар, охвативший шестнадцать домов; ружейной пальбой убили два десятка человек и ранили еще семь, но и крестьяне, вооруженные дубинами и цепами, больно ранили двух гусар, упавших вместе с лошадьми, а Репнина, оказавшегося от усердия среди толпы, вытянули дубиной по спине. Бой продолжался таким образом добрых два часа, после чего крестьяне наконец пали на колени, прося помилования. Тогда пожар принялись тушить, раненых крестьян перевязывать, отыскивая при этом зачинщиков; главного из них, Емельяна Чернодырова, вытащили из погреба, где он скрывался. Собрав на следующий день крестьян всей вотчины в церкви Брасова, Репнин обратился к ним с увещанием и взял подписку о беспрекословном повиновении помещику.
Тела убитых зарыли в особую яму, отказав им в христианском погребении на кладбище, и над ямой поставили знак: «Здесь лежат преступники против Бога, Государя и помещика, справедливо наказанные огнем и мечом по закону Божию и Государеву». Дом Чернодырова, находившийся в деревне Иваново, разломали, чтоб и следа от него не осталось.
Такая расправа наделала страху, и в Медынском уезде Калужской губернии крестьян привели в повиновение без употребления силы и оружия, так что коннице генерала Шевича с мужиками воевать не пришлось. Гражданские власти справились сами: вице-губернатор Митусов прибыл в деревню помещицы Давыдовой, не обнаружил там никого из крестьян и, чтобы выманить из укрытий старост и зачинщиков возмущения, зажег отдельно стоящую клеть и перепорол всех баб и детей-подростков, однако никто так и не явился. В имении Воейковых крестьяне, напуганные именем Репнина, поверглись перед Митусовым с раскаянием; тот представил зачинщиков в уездный суд, а развратителей, то есть сельских священников, предал суду духовного правления. Фельдмаршал распустил войска.
Тучков со своей задачей тоже справился дней за десять; главных злодеев били кнутом, наиболее опасных сослали в дальние губернии. Священников и бродяг, в свое время добывших себе дворянство, подполковник отослал к высшему начальству. Павел лишил их духовного и дворянского звания, после чего велел высечь кнутом и сослать на каторгу в Сибирь, разрешив таким образом вопрос о равенстве. Тучков же получил крест командора ордена Святой Анны второго класса, — голштинского ордена, принятого теперь и в России. Его командорство, состоявшее из ста пятидесяти душ, находилось в Московской губернии, но Сергей Алексеевич его так и не увидел, поскольку вместе со своим начальником выехал в Минск.
Бывший король Понятовский со всем двором всё еще пребывал в Гродно; охваченные беспорядками губернии находились в опасном соседстве с Литвой, и власти опасались, как бы искры пожара не переметнулись и туда. Философов уверял Репнина, что никаких заговоров в Литве и Белоруссии нет и противу государя ничего не открыто, однако подозрительный Павел всё же велел схватить воеводу Хоминского — того самого, что год назад призывал Огинского вернуться в Россию и молить о прощении: на него поступил донос. Произвести арест надо было осторожно и скрытно.
Хоминский проживал в своей деревне в шестидесяти верстах от Минска; посылать за ним пехоту было неудобно, а конницы в городе не имелось. Полицмейстер подсказал Тучкову выход из положения: надо использовать татар, прежде служивших в польском войске; они верны присяге, и если им объявить что-либо именем государя, они это исполнят. Татары и явились ночью за Хоминским. Воеводу привезли к генералу Философову, который препроводил его в Петербург, написав, однако, императору, что донос о нём ложный. Старика вернули обратно и даже наградили.
***
Три недели Огинский провел в Яблонове, наслаждаясь домашним уютом, возможностью говорить по-польски, музицировать, быть в кругу друзей.
Когда он явился в этот дом глубокой ночью, граф Дзедушицкий сперва его не узнал: перед ним стоял исхудавший человек в боснийском наряде и овчинном тулупе, с ввалившимися щеками и длинными усами. Узнав же, хотел обнять, но вовремя спохватился: ему было известно, что по пятам Огинского идут австрийские стрелки. Верному камердинеру, единственному в доме, кто не спал, сразу нашлось много работы: побрить Огинского, наполнить для него ванну, выдать чистое белье и новую одежду, спрятав старую, а его бумаги аккуратно сложить в кабинете графа. Блаженствуя в теплой воде, Огинский смывал с себя усталость последних дней и особенно ночей.
…Через границу их провел лейтенант Ильинский, прекрасно изучивший все тайные тропы. И всё равно они проблуждали пять часов в ночной темноте, на ветру и морозе, потому что все приметы потонули в снегу. Только к утру, промерзшие до костей, добрались до мельницы, хозяина которой Ильинский хорошо знал, а вечером, как стемнело, снова двинулись в путь. Метель помогла им уйти от австрийских стрелков, которых стянули к границе, чтобы не пропустить чуму из Руме-лии и Болгарии. В загородном доме господина Туркула их приняли как дорогих гостей и накормили вкусным обедом, хотя сам хозяин и был в отъезде. Ильинский купил лошадь, сани и крестьянскую одежду; десятого декабря окольной дорогой приехали в Яблонов.
Утром граф познакомил Огинского с женой и дочерью, не скрыв от них его настоящего имени. Для соседей же он был паном Рачинским, музыкантом из Варшавы, которого Дзедушицкий пригласил к себе, чтобы давать уроки дочери. Анжелика прекрасно играла на фортепиано, Михал аккомпанировал ей на скрипке. С ее отцом он часами говорил о делах в Польше, о положении в Константинополе; они строили планы и делились своими надеждами. Десятого января они вместе выехали в Лемберг. Общество Антония Дзедушицкого отводило подозрения от его спутника, хотя на всех постоялых дворах висели плакаты с описанием примет Огинского, разыскиваемого полицией. Получив паспорт на имя Валериана Дзедушицкого, Михал простился с графом и не вылезал из саней до самого Кракова: по этой почтовой дороге он ездил много раз, его могли узнать, — лишь сильный голод вынудил его глухой ночью остановиться на пару часов в гостинице.
В Тарновице пришлось задержаться на сутки, чтобы сменить экипаж: в прусских землях не было снега. Кроме того, Михал узнал, что его единоутробный брат Феликс Любенский как раз находится неподалеку. Они встретились и проговорили всю ночь напролет, но это была нерадостная встреча: Феликс рассказывал Михалу о последних минутах матери, умершей у него на руках… Они обнялись, не надеясь увидеться снова, и Огинский уехал в Бреслау — бывший польский Вроцлав.
