— Здесь написано, — возразил он, сдерживаясь, — что деньги за имение внесены в суд на контрактах. Однако пан Дашкевич представил большую часть суммы в виде заемных писем, хотя в закладной обязался уплатить всё наличными. Мы подали ему вызов в суд о неисполнении условия и будем ждать решения высшего суда, а прежде того я из Маковищ не выберусь.
— Что вы мне толкуете о ваших вызовах! — рявкнул заседатель. — Не выберетесь добровольно, так мы вас выгоним силой!
Пан Бенедикт рванулся вперед; пани Анеля повисла у него на шее, шепча что-то на ухо, а Елизавета и Антонина держали за руки. На Булгарина было страшно смотреть: он то краснел, то бледнел, а его губы посинели и прыгали. Вдруг он расхохотался:
— А! Вы хотите нас выгнать! Так выгоняйте!
Тадеушек вертел головой, не понимая, что происходит. Их выгоняют из дома? Но почему?
Со двора послышалось ржание коней, которых выводили из конюшни. Приехавшие на телегах мужики вытаскивали из сарая экипажи. Заседатель вышел в сени и громко приказал:
— Ступайте в дом и сложите всё барахло в одну комнату, я потом запечатаю.
Поверенный пана Дашкевича тоже ушел.
Булгарины всё еще оставались в комнате. Пан Бенедикт велел женщинам идти одеться, взяв с собой лишь самое необходимое.
— Для вас только, для вашего спокойствия я перенесу эту обиду! Но мы не должны уступать добровольно, пусть выгоняют силой!
Пани Анеля с дочерьми вскоре вернулись, накинув салопы. Пан Бенедикт надел шапку и плащ, снял со стены ружье, взял за руку Тадеуша и вышел с ним на крыльцо. Кони бегали по двору, из дома слышался стук, треск ломаемой мебели, звон посуды…
— Ну, здесь нам делать нечего; пойдем!
Булгарин решительно зашагал к воротам.
— Куда же нам деваться, где голову приклонить? — причитала пани Анеля.
— Пойдем к приятелю моему — пану Струмиле, он приютит нас.
Уже на дороге их догнали слуги, не пожелавшие оставаться в доме без господ. Нянька Тадеуша с криком бросилась к нему и схватила на руки, орошая слезами. Булгарин остановился, велел двум мужчинам и четырем женщинам следовать за ними, а остальным отправляться в Глуск, к его приятелю — пану Ржимовскому, и там ожидать дальнейших распоряжений.
Ласточки по-прежнему носились над дорогой, но в этом уже не было ничего забавного: они метались, словно не зная, куца им деваться, а за спиной у путников скапливались на горизонте серые облака, превращаясь в темную грозовую тучу. Пан Бенедикт ходко шел впереди с ружьем на плече, Тадеуш почти бежал рядом. Заметив, что он уже запыхался, отец пошел помедленнее, да и женщинам было за ними не поспеть.
— Папа, а почему пан заседатель сказал, что мы должны его знать? — решился спросить Тадеушек. — Ты разве знаешь его?
Отец ответил не сразу.
— Он служил писарем при винных погребах у князя Кароля Радзивилла, — нехотя выговорил он. — Просился на службу ко мне… Но мне пьяниц не надобно.
Становилось жарко, парило — и верно, быть грозе. Шли уже с час или больше того, прошли верст пять, а до имения пана Струмилы от Маковищ мили две, не меньше, то есть четырнадцать верст… Сзади послышался конский топот и скрип колесных осей; Булгарины снова остановились и обернулись — по дороге клубилась пыль, кто-то едет за ними!
— О Господи, они хотят нас убить! — вскрикнула пани Анеля.
Пан Бенедикт молча взвел курок ружья, осмотрел полку и велел всем встать у него за спиной. Пыльное облако приближалось; вот уже видно бричку в три лошади; Булгарин стоял, крепко расставив ноги, и держал ружье наизготовку; возница придержал лошадей, седок на ходу выскочил на дорогу и бросился к ногам графа.
— Иосель! — вскрикнули все в один голос.
Старый еврей не мог вымолвить ни слова от душивших его рыданий. Он лишь показывал знаками, чтобы Булгарины садились в бричку. Пани Анеля позволила поцеловать себе руку и прошептала: «Спасибо!» Поставив ногу на подножку, пан Бенедикт сказал:
— Ты добрый человек, Иосель! — И тотчас отвернулся, скрывая слезы.
Слуга корчмаря хлестнул лошадей, люди пошли за умчавшейся бричкой, а Иосель остался стоять на дороге, глядя им вслед и утирая слезы рукавом.
***
— Условием и опорой вольности может быть единственно просвещение, без коего оная невозможна и нежелательна. Погрязшие во мраке невежества подобны слепцам: если сказать им, что они свободны и вольны идти куда вздумается, они, не видя во тьме дороги, неизбежно сломят себе голову или падут в пропасть праздности и пороков, где и погибнут. Яко два глаза имеем, так и светоч истины о двух лучах: науки и нравственности. Однако путь к оным тернист и сопряжен с преодолением трудностей, не каждому достанет сил пройти его без принуждения извне. Как детей понуждают учиться грамоте, так и народы, еще не узревшие свет истины, надлежит принуждать к нравственности, покуда принципы ее не будут ими твердо усвоены. В этом роль государя: держать в руке сей светоч, указуя своим подданным путь истинный. Петр Великий заставлял дворян овладевать науками, дабы применять их на службе государевой. Нынче, слава Богу, выгода от наук понятна всем, однако наука без нравственности способна принести больше вреда, нежели пользы. Корыстолюбие, стяжательство, своеволие, лихоимство, предрассудки — вот те пороки, кои следует вырывать, подобно сорной траве, насаждая трудолюбие, бескорыстие, честность и беспристрастие. Только люди высоконравственные смогут стать добрыми слугами своему государю, но тому следует беспрестанно внушать им, что, служа ему, они служат прежде всего своему Отечеству. Служить государю не значит угождать ему; добрый государь предпочтет горькое слово правдивого человека сладким речам лживого льстеца. Нет больше той любви, аще кто положит душу свою за други своя, сказано в Евангелии. Отдать добровольно свои силы, имущество, самую жизнь свою служению Отечеству, а не прислуживать из страха или корысти некоему лицу, — вот истинная свобода…
Голубые глаза Александра заблестели от слез. Он подошел и обнял Новосильцева.
— Очень хорошо написано, очень хорошо! — прошептал он растроганно. — Вы ведь продолжите сей труд, не так ли?
Адам смотрел на них со смешанными чувствами. Он сам попросил позволения у великого князя познакомить его со своими друзьями — графом Павлом Строгановым и его кузеном Николаем Новосильцевым, чтобы Александр не остался в одиночестве во время трехмесячного отпуска, выхлопотанного братьями Чарторыйскими для поездки в Пулавы, к родителям. (Отпуск летом — это была особая милость императора: обычно отпуска дозволялись только осенью.) Адам надеялся, что Строганов и Новосильцев, чьи убеждения были сходны с его собственными, продолжат его дело, подталкивая нерешительного Александра в нужном направлении, но сегодня, сейчас его кольнуло тревожное чувство: возможно, это самое направление видится им иначе, чем ему. Строганов, родившийся в Париже и плохо понимавший по-русски, имел своим гувернером Шарль-Жильбера Ромма, создателя клуба Друзей закона и революционного календаря, депутата Конвента, голосовавшего за казнь короля, а полтора года спустя участвовавшего в якобинском мятеже и покончившего с собой, чтобы не быть казненным на гильотине. Во время революции Ромм привез семнадцатилетнего «Попо» из Швейцарии в Париж, где тот сам заделался якобинцем из любви к прекрасной амазонке Теруань де Мерикур и тратил отцовские деньги на нужды республиканцев; Новосильцев вовремя успел увезти его на родину — прежде, чем Теруань вместе с толпами черни отправилась штурмовать Тюильри. Новосильцев участвовал в боях во время осады Варшавы, рассчитывал даже на Георгиевский крест и счел обидой для себя орден Святого Владимира, согласившись принять его лишь в виде креста с бантом, каким награждали за военные заслуги; при этом никакой ненависти к полякам он не испытывал и за всё это вместе считался вольнодумцем. Теперь же они оба желали вывести «из опасных заблуждений» великого князя, объявившего себя восторженным поклонником французской революции. При всём своем вольнодумстве кузены, повидавшие Европу, были патриотами своего Отечества, и только сегодня Адаму Чарторыйскому открылось, что их пути неизбежно должны разойтись: возрождение Польши — не в интересах России, а потому патриотам России не по пути с патриотами Польши…
