До Новгорода доехали быстро по ровному почтовому тракту, но потом свернули и три дня ехали сто восемьдесят верст до Боровичей; последние же тридцать семь верст до Кончанского, проселком через лес, мимо озер, выдались самыми тяжелыми — боялись, что ось поломается, и как тогда быть? По округе разбросаны крестьянские дворы, не меньше сотни: сосновые избы, конопаченные мхом, с клетями, амбарами и банями — не при дороге, а у озера или реки; деревянная церковь с колокольней, господский дом — большая изба с одной русской печью и тремя голландскими, шесть окон в ряд с резными наличниками, крыльцо, сени, пять комнаток; потолки низкие, деревянные, стены бревенчатые, пол с щелями… И здесь живет граф, помещик, у которого много тысяч душ? В России состояние измеряют не в капитале, а в душах — людях, из которых этот капитал добывают. Людей можно продать… Каролину всегда удивляло, сколько в доме графа Зубова лакеев, буфетчиков, девок, казачков, которым ровным счетом нечего делать. Здесь, в доме у Суворова, только трое слуг, ворчливых и по большей части нетрезвых, — камердинер Прошка и два отставных сержанта, — да повар; женской прислуги нет вовсе.
Граф — сухонький седой старик со взбитым надо лбом хохолком, в белом канифасовом кителе, таких же штанах до колен и нитяных чулках. Приезду дочери он очень обрадовался, долго держал ее за руки, то отстраняясь, чтобы увидеть ее целиком, то вновь привлекая к себе. Сыну дал руку для поцелуя и тотчас увел к себе в комнату — экзаменовать. Результатами, видно, остался доволен: к обеду вышел повеселевший, ласкал Аркадия, Карла похвалил, а ей, супруге воспитателя, сказал комплимент по-немецки. И всё же он большой чудак: поверх своего простого домашнего платья надевает на шею орден Святого Александра Невского, волосы приглаживает помадой и обильно опрыскивается оделаваном.
За обедом он не ел того кушанья, какое подавали гостям, а хлебал оловянной ложкой щи, выпив перед этим рюмку тминной водки и закусив ее редькой. Жаркого съел совсем немного: камердинер Прошка, стоявший за его стулом, отнял у него тарелку, а на протесты барина ответил: «Сами потом браниться будете». К малине со сливками, которую подали на десерт, и вовсе не притронулся, зато наслаждался разговором, и если тот смолкал, понуждал сотрапезников: «Ну что же вы, говорите!» Наталья Александровна позже рассказала Каролине, когда они прилегли отдохнуть после обеда (граф Суворов после обеда всегда спал по три часа), что раньше за стол с ее отцом неизменно садились полтора-два десятка человек — офицеров. Как он, бедный, томится здесь в глуши — без людей, без дела. Только и развлечений, что учить карельский язык от местных мужиков, читать Апостол в церкви и звонить там в колокол.
Разместились в тесном доме с большим трудом, в двух комнатках; взятых с собою слуг пришлось отправить спать на сеновал. Нигде не было ни зеркал, ни часов. Граф вставал среди ночи с первыми петухами, молился с четверть часа, кладя земные поклоны, потом громко твердил карельские слова и разговоры. Ему подавали умываться: два ведра ледяной воды и большой медный таз; он с полчаса плескал себе водою в лицо, после чего оставшуюся воду слуги медленно лили ему на плечи, чтобы стекала к локтям. Затем Суворов пил чай в спальне, служившей ему также и кабинетом; повар кипятил воду в его присутствии, заваривал черный чай, просеянный через сито, давал попробовать — не крепок ли, добавлял сливки. После чаю граф целый час пел басом духовные кантаты по нотам и тем будил весь дом…
Наталья Александровна предложила отцу переехать в Ровное — имение ее золовки Ольги Александровны Жеребцовой, отстоящее от Кончанского всего на сорок пять верст: там будет просторнее и удобнее, а его дом пока смогут привести в порядок к осени и зиме. А то мыши бегают, с потолка каплет после дождя, печи дымят, ветер задувает в щели — куда это годится. На переезд требовалось разрешение императора; боровичский городничий Вындомский написал в Петербург, ждали ответа.
Вындомский очень тяготился своей новой обязанностью надзирателя и просил государя избавить его от нее. В Кончанское приехал Николев, чтобы следить за Суворовым, поселился в простой избе и жил как придется, не получая жалованья, однако донесения отправлял регулярно. Впрочем, доносить было особо не о чем: Суворов ни с кем не видался, кроме своих слуг да мужиков, а с теми в присутствии Николева говорил по-карельски, чтобы его подразнить.
Каролина никогда не была в настоящем лесу, а в Кончанском больше негде гулять: сада нет, только озеро с болотистыми берегами, покос да лес. Ей немного боязно: вдруг волки? Или медведь? Наталья Александровна смеется над ее страхами и говорит, что в следующий раз возьмет с собой на прогулку ружье, у отца наверняка найдется. Аркадий же при слове «волки» загорелся мыслью попросить у батюшки разрешения пойти на охоту. Он еще ни разу не ходил на крупного зверя! Суворов между тем позвал Оде-де-Сиона к себе в спальню и заперся с ним там, чтобы поговорить о делах.
Дела были плохи. Кривинскую и Кончанскую вотчины Александр Васильевич получил в семьдесят пятом году в наследство от отца, который купил их у Шувалова, а потом так и не сумел сбыть вовремя с рук. Пустоши Каменка, Овдошево и Колоколуша, где имелся господский дом, были спорными: исправник счел их казенными, но захваченными карелами, и наложил на них штраф, а Суворов, кроме того, вел тяжбы с десятком соседей-помещиков из-за четырех тысяч десятин, разбросанных тут и там. Самому этим заниматься было недосуг: он то турок бьет, то поляков, то крепости инспектирует в Финляндии; приходилось тратиться на поверенных для ведения дел в Новгородской судебной палате, нанимать управляющих. В Кончанском с деревнями — четыреста восемьдесят две души мужеского пола, в Кривинской вотчине — еще душ пятьсот, но всё больше карелы, по-русски разумеют плохо, управляющие же не понимают по-карельски, и хитрые мужики тем пользуются: некоторые по три-четыре коровы имеют да по нескольку коней, лесами, сенокосами, рыбными ловлями пользуются, а объявляют себя неспособными платить оброк! Барщины тут сроду не бывало, крестьяне и Шувалову оброк платили — по три рубля ассигнациями с души, а все платежи натурой Суворов отменил. Помилуй Бог! Неужто за год не добыть таких денег? Говорят, будто беглые, что пробираются в эти дремучие края, разоряют крестьян, насилием требуя хлеба и приюта. Вздор! Как бы пробрались пришлые люди через непроходимые Спасокуйские болота, раскинувшиеся между Мстой и Волховом? Сами же и проводят тайными тропами всякий подозрительный люд, получая дармовых работников, а если вскроется, что помещик беглых укрывает, — штраф: двести рублей в год за каждого мужика и по сто за каждую бабу. И опять же судебные издержки, следствия, апелляции… За такие дела он мужиков строго наказывает, а штраф велит взыскивать с мира. А то как же! Он ли им не отец и благодетель? Ни в одной суворовской вотчине людей не отдают в рекруты натурою — покупают охотников со стороны. Рекрут стоит сто пятьдесят рублей ассигнациями; половину платит сам граф — из оброка, а остальное должно собрать общество. Так и этих денег не добьешься: богатые давят бедных, а с тех и взять нечего, кроме худых лаптей.
Все его доходы ныне не превышают сорока тысяч рублей за год, на будущий год и того не наберется, а ведь раньше одно лишь Кобринское имение приносило пятьдесят тысяч в год! Видно, управляющий Корицкий и другие офицеры что-то утаивают, а как это выяснить, когда он тут, в Кончанском, под неусыпным надзором? Да и сам он не денежник, а воин. За богатством никогда не гнался, но интриги! С воцарением Павла дали ход множеству исков против фельдмаршала, накопившихся в прошлое царствование: и от гражданских лиц, и по армейским делам, — на сто пятьдесят тысяч рублей! (Это всё князь Репнин воду мутит — не мог позабыть гродненского ожидания… Надо было тогда вернуться… Ну да Бог с ним, подлость — свойство людей невысокого ума, зачем же до них опускаться.) Невинность не терпит оправданий, судиться он не станет. Он всю свою жизнь отдал Отечеству и славе его. Но ведь у нас известно — «кто кого смога, так тот того в рога». А лучше голова долой, нежели утратить свою честь.
