За последние полгода многое изменилось. Министр иностранных дел Шарль Делакруа ушел со своего поста (опухоль внизу живота причиняла ему всё большие неудобства), и был направлен послом в недавно созданную Батавскую республику — «младшую сестру» Франции. На должность министра в июле назначили Шарля Мориса де Талейран-Перигора, бывшего епископа Отенского. Огинский познакомился с ним, чтобы составить собственное мнение об этом человеке, который изменил и Богу, и королю, но не видит в этом ничего зазорного.
Талейран излучал обаяние и уверенность в себе. Ему слегка за сорок; заурядное лицо с носом-обрубком, но гордая посадка головы, благодаря которой он смотрит на собеседника сверху вниз, при этом взгляд серых глаз не высокомерный, а оценивающий. Несомненно, он умен, а главное — умеет выбирать нужных себе людей и сходиться с ними.
Талейран успел уехать за границу до начала Террора, который бы его не пощадил. Весь страшный девяносто третий год он провёл в Кенсингтоне, общаясь с эмигрантами и заводя знакомства с влиятельными англичанами, но король велел выслать его из страны, и Талейран, прихватив с собой поручительства европейских банков, на два года отправился в Америку, где пытался разбогатеть на спекуляциях землей и даже оснастил корабль для торговли с Индией. Манила его, однако, не Индия, а Франция. Мари-Жозеф Шенье (младший брат гильотинированного поэта, вошедший в Совет пятисот) ходатайствовал о возвращении Талейрана — на родину и в Законодательное собрание. Его речь возымела действие: с Талейрана сняли обвинения в измене, вычеркнули из списка эмигрантов, даже приняли в только что созданный Институт Франции — в Академию моральных и политических наук. Бывший друг герцога Орлеанского и член Конвента, тайно предлагавший свои (платные) услуги королю, стал одним из основателей республиканского Конституционного кружка, но ему было этого мало: он стремился войти в правительство. Супруга шведского посланника Жермена де Сталь, которой недавние, уже пятые, роды не помешали оставаться хозяйкой блестящего светского салона, представила его Баррасу, играющему первую скрипку в Директории. Талейран пугал баронессу тем, что покончит с собой, если не получит хорошо оплачиваемую должность. Из Америки он привез пятьдесят тысяч франков, которые положил в банк в Гамбурге, у госпожи де Сталь выклянчил еще двадцать пять тысяч, но разве это деньги? Баррас не хотел его видеть, считая изменника достойным лишь презрения и ненависти, на что баронесса пылко возразила, что всеми отвергнутый человек будет вынужден верно служить тому, кто протянет ему спасительную руку. Баррас пригласил его на ужин в Люксембургском дворце. Судьба дала Талейрану новый шанс, которого он не упустил: директор был в слезах из-за кончины своего утонувшего адъютанта, и бывший священник сумел его утешить… О том, что его назначили министром, он узнал, находясь в театре; прыгнул в фиакр и вместе с Бенжаменом Констаном (сердечным другом госпожи де Сталь и близким знакомцем Барраса) помчался в Люксембургский дворец, твердя: «Место есть, нужно составить огромное состояние, огромное состояние, огромное состояние!..»
Едва вступив в должность, Талейран известил об этом генерала Бонапарта, наговорив ему в письме замысловатых комплиментов. Генерал написал Директории, что выбор Талейрана «делает честь ее проницательности».
Курс национальной валюты был по-прежнему нестабилен, и министру платили зерном, измеряя его в мириаграммах (четыре нуля после единицы смотрятся внушительно); Талейран умудрялся менять его на деньги так, что выходило жалованье в сто тысяч франков золотом плюс пятьдесят пять тысяч на представительские расходы; при этом он еще и наделал долгов. Иностранные монархи воспрянули духом, намереваясь воспользоваться корыстолюбием нового главы французской дипломатии… Талейран сейчас тоже здесь — как обычно, в парадном костюме: черный сюртук с синими отворотами, пунцовые штаны, белый шарф, черная шляпа с султаном из трех красных перьев, черные туфли с красными бантами…
Корыстолюбие уже погубило генерала Пишегрю. Ему Огинский тоже был представлен. Прямая противоположность Талейрану: высокий лоб с залысинами, большие красивые глаза, крупный нос, сочные губы… Зимой девяносто пятого генерал блистательно провел кампанию во Фландрии, захватив Амстердам, весной получил титул Спасителя Отечества, подавив восстание санкюлотов, но затем вдруг перешел на сторону принца Конде и выдал роялистам планы генерала Журдана, который поэтому был разбит. Несмотря на то, что Пишегрю отстранили от командования, он не утратил своей популярности и решил прийти к власти другим способом — через выборы в Законодательное собрание. Частичные выборы весной V года Республики стали триумфом монархистов, которые получили большинство в обеих палатах. Пишегрю предстояло возглавить Совет пятисот, а председателем Совета старейшин должен был стать маркиз де Барбе-Марбуа — агент графа Прованского, который после казни старшего брата и смерти малолетнего племянника провозгласил себя королем Людовиком XVIII. Законы против эмигрантов и священников, отказавшихся присягнуть Конституции, были отменены.
Все пять директоров в свое время голосовали за казнь короля, однако после выборов Директория разделилась: Бартелеми и Карно держали сторону роялистского большинства, Рёбель и Ревельер-Лепо остались республиканцами; Баррас же не знал, к кому прислониться, хотя Талейран, опасавшийся прихода к власти (и мести) роялистов, советовал ему действовать на опережение. И тут генерал Бонапарт прислал Баррасу бумаги, найденные у графа д’Антрег. После вторжения французов в Венецию граф, принявший русское подданство, бежал оттуда вместе с российским послом, прикрываясь статусом дипломата, однако в Триесте был арестован вместе с семьей и препровожден в Милан, где его допросил сам Бонапарт. В личных бумагах графа обнаружились письма о переговорах контрреволюционеров с генералом Пишегрю. Д’Антрегу удалось бежать из миланской тюрьмы с помощью супруги генерала Бонапарта, сопровождавшей его в Итальянском походе: она была большой поклонницей жены графа — оперной певицы мадам Сент-Юбер, известной на всю Европу, которая ради него оставила сцену. А вот Пишегрю ускользнуть не удалось. Восемнадцатого фрюктидора, на рассвете, в Париж вошли войска генерала Ожеро, присланного Бонапартом. Бартелеми, Пишегрю, Барбе-Марбуа и действующих председателей обеих палат, а также командиров охраны Законодательного собрания, с полсотни депутатов и журналистов арестовали, посадили в Тампль, а затем на телегах, в железных клетках, вывезли в Гавр и отправили во Французскую Гвиану, в Синнамари. Карно успел скрыться. Результаты выборов в сорока девяти департаментах аннулировали; по всему Парижу развесили плакаты о предательстве Пишегрю. Никаких волнений не последовало; народ не встал на защиту своих избранников; местные власти и депутаты-центристы благодарили правительство за решительные действия…
Вон он, Баррас — ходит среди гостей. Глубоко посаженные темно-серые глаза, вьющиеся темные волосы, зачесанные на лоб и на виски, выступающий вперед подбородок — признак воли и целеустремленности…
В то время как генерал Пишегрю отправлялся в зловещую пустыню, генерал Лафайет наконец-то обрел свободу после пяти лет, проведенных в заточении: австрийцы были вынуждены выпустить его из Ольмюцкой крепости вместе с женой и дочерьми, разделявшими его заключение добровольно. Генерал Бонапарт ясно дал цесарцам понять: освобождение героя двух революций — условие мирных переговоров. Двери узилища раскрылись девятнадцатого сентября — «из уважения к правительству Соединенных Штатов Америки, требовавших освобождения заключенных», которых отвезли в Гамбург и передали американскому консулу. В Париже на это событие откликнулись песнями и гравюрами, Лафайет написал благодарственные письма Талейрану и Бонапарту, однако виновник «чуда его освобождения» не желал видеть Лафайета в столице — опасался соперничества? Его даже не вычеркнули из списков эмигрантов, хотя бывший маркиз нарочито носил на шляпе трехцветную кокарду, чтобы отличаться от французов в Гамбурге. В Америке его приняли бы с радостью, но Лафайет слишком слаб, чтобы плыть через океан, а его верная жена Адриенна еле держится на ногах. Он остался в Шлезвиг-Гольштейне…
