Мирный договор с австрийцами в Кампо-Формио подписали семнадцатого октября. Австрийский император признал границами Франции ее естественные пределы: Рейн, Альпы, Средиземное море, Пиренеи и Атлантический океан; Бонапарту удалось осуществить мечту кардинала де Ришелье. Из Ломбардии, Реджио, Модены, Мирандолы, трех легатств, отнятых от Папской области, Вальтелины и части венецианских владений на правобережье Адидже образовали Цизальпинскую республику под контролем французов, которые получали в свое распоряжение бессчетные художественные ценности и морские торговые пути. Кроме того, в Раштатте предполагалось подписать военную конвенцию, по которой французские войска займут Майнц. В Париж этот договор привез генерал Бертье; Директория, захваченная врасплох, не торопилась его ратифицировать, тогда генерал Бонапарт приехал сам…
— Пришел! Пришел! — шорохом пронеслось по всем комнатам.
Де Кантелё ушел встречать важного гостя; теперь они вдвоем медленно продвигались по комнатам: граф представлял генералу тех, с кем он не был знаком. Это напоминало аудиенцию. Огинский остался стоять, где был, чтобы не суетиться. В комнате повисла тишина, шепот смолк, все взгляды были устремлены на дверь. Наконец, вошел невысокий, худощавый мужчина в сером сюртуке и панталонах до колен, с неловко повязанным галстуком, с красивым, загорелым, но нездорового вида лицом и гладкими каштановыми волосами, закрывающими лоб и уши. Плечи узкие, щеки впалые, губы плотно сжаты, но серые глаза — живые и проницательные.
— Граф Огинский! — представил Михала хозяин дома.
Генерал Бонапарт тотчас спросил, давно ли он уехал из Константинополя. Прекрасная память! Голос глуховат, и говорил он короткими, сухими фразами: как поживает Обер-Дюбайе? Кто из военных остался с ним? Какое впечатление произвела на вас Турция?.. Огинский старался отвечать столь же кратко.
Когда все представления были сделаны, дамы собрались у пианино и стали просить Михала сыграть марш польских легионов. Бонапарт услыхал и тоже подошел:
— Давайте послушаем! Ведь это о польских легионах. Только всегда следует добавлять: об отважных польских легионах. Поляки дерутся, как черти!
Огинский сыграл бравурную пьесу, украшенную фиоритурами, вложив в игру всё свое умение. Заговорили о музыке, об итальянской опере. Бонапарт поддержал разговор, похвалив Паизиелло — своего любимого композитора. Затем де Кантелё увлек его в сторонку, чтобы поговорить о главном: в документах, захваченных у д’Антрега, нет ничего такого, что оправдало бы столь строгие меры против людей, которых сотнями депортируют вместе с семьями… Бонапарт внимательно выслушал его, ничего не обещая; вскоре он откланялся и ушел.
Все мечтали его увидеть. На улицах и площадях, по которым он мог проехать, стояли толпы парижан — но напрасно; руководители всех политических партий явились к нему домой — он никого не принял. Правительство устроило грандиозный праздник по случаю доставки в Париж мирного договора; знамена, захваченные в Италии и привезенные в столицу Бернадотом, развевались перед Люксембургским дворцом. Бонапарт выступил там с краткой речью (он вообще был никудышным оратором):
— Граждане, я тронут выраженным вами участием. Я старался как мог вести войну и заключать мир. Пусть теперь Директория воспользуется этим ради счастья и процветания Республики. Чтобы обрести свободу, французскому народу пришлось воевать с королями. Чтобы получить Конституцию, основанную на разуме, он восемнадцать столетий боролся с предрассудками: религия, феодализм, деспотизм приходили на смену друг другу и управляли Европой. А с момента подписания мира, который вы заключили недавно, начинается эпоха представительной формы правления. Я вручаю вам Кампоформийский мирный договор, ратифицированный императором. Этот мир обеспечит свободу, процветание и славу Республике. Когда благополучие французского народа будет основано на лучших естественных законах, свободной станет и вся Европа.
Талейран был куда более красноречив:
— Принеся нам этот верный залог мира, гражданин Бонапарт напоминает нам помимо воли о бесчисленных чудесах, приведших к этому великому событию, — разливался он соловьем. — Но он может быть спокоен: сегодня я умолчу обо всем, что войдет в Историю и чем будут восхищаться потомки; хочу даже добавить, удовлетворяя его нетерпеливое желание, что эта слава, озаряющая всю Францию своим блеском, принадлежит Республике… Франция будет свободна, а он, возможно, никогда. Такова уж его судьба.
Талейран всячески старался снискать благорасположение генерала. В начале января он устроил в его честь роскошный бал, пригласив высший свет и зарубежных гостей. Бонапарт явился туда с большим опозданием и скоро уехал: ему претило быть «медведем на ярмарке», к тому же его ждали более важные дела.
Во внешности Сулковского тоже нет ничего героического: начинающие редеть растрепанные волосы, кольцами спадающие на высокий лоб, мягкие бакенбарды и усы, печальный взгляд из-под длинных ресниц, тонкий нос с небольшой горбинкой. Но Бонапарт знает его и ценит, поверяя самые тайные помыслы. Юзеф по секрету рассказал Огинскому, что генерал большую часть дня проводит над географическими картами. Разостлав их на полу в кабинете, он меряет их циркулем, что-то чертит карандашом, переходя от одной к другой: не может сделать выбор между вторжением в Англию и походом в Египет.
Генерал жил в Париже в небольшом двухэтажном особняке, в четыре окна по фасаду, на улочке Шантрен — «поющих лягушек», которую муниципалитет переименовал теперь в улицу Победы. Аллея приводила прямо к боковому крыльцу под шатром в сине-белую полоску, напоминавшим походную палатку. Этот особняк в свое время построил виконт де Сепор для своей любовницы, актрисы Жюли Карро; после Революции его снимала Жозефина де Богарне; именно там с ней и познакомился генерал Бонапарт, случайно выйдя к простенькому домику вдоль нескончаемых оград. Там они и поженились в марте девяносто шестого… Их маленькая квартирка была обставлена довольно скромно, но со вкусом; никаких приемов они не устраивали, в свет выезжали редко, и в девять часов вечера генерал чаще всего был уже дома, а затем читал при свете лампы до двух-трех ночи.
Однажды он вернулся домой после неприятной встречи в правительстве, долго мерил шагами свой кабинет, заваленный книгами и картами. Сулковский решился спросить, что случилось.
— Францией управляют из рук вон плохо, — раздраженно ответил ему Бонапарт. — Править Францией должны мы, военные! А для этого нужно, чтобы в Республике наступил еще больший хаос, чтобы Директория и Законодательный корпус сцепились друг с другом. А мы пока уедем: пусть наломают еще больше дров. Мы же за это время упрочим свою репутацию, вернемся и наведем здесь порядок. Плевать на республиканцев, раз они профукали свою Республику…
Юзеф лишился дара речи. Так значит, Жубер, войска в Париже, аресты, депортации — это не случайно? Это была не вынужденная суровость для спасения Республики, а средство ее расшатать? Не может быть… Он так верил этому человеку…
Бонапарт спохватился, поняв по лицу Сулковского, какие мысли его посетили, улыбнулся и попытался обратить всё в шутку, но Юзеф не спал всю ночь — думал, размышлял… Возможно, что генерал прав, а он заблуждается. Когда на польском троне сидели великие полководцы, Речь Посполитая процветала. А Вашингтон? Не зря же первым президентом Соединенных Штатов стал бывший главнокомандующий… Но так цинично рассуждать, как Бонапарт… А может быть, так и надо; монахам и подвижникам власть не удержать… Свобода — это не распущенность; в Париже сейчас грабят среди бела дня, срывая с дам шубы возле театров, — вот что значит отсутствие сильной руки и твердой власти. Генерал достаточно умен, чтобы найти золотую середину между вольностями и дисциплиной. Во всяком случае, он, Юзеф Сулковский, не переменит лагеря; он последует за генералом Бонапартом, куца бы тот ни направился.
