– Ммммм, рыба…
И далее в том же духе. На самом деле косатки не такие сложные, как предполагают ученые. В большинстве своем это просто четырехтонные балбесы, раскрашенные как патрульная машина.
КРИСТОФЕР МУР. «ХВОСТОВОЙ ПЛАВНИК» (FLUKE)
Как же самец и самка из разных семей понимают друг друга при встрече, если у них разные диалекты? В ответ мне сразу вспоминается история любви Сергея Есенина и Айседоры Дункан: он так и не выучил английский, а она – русский, но им это нисколько не мешало. Когда обе стороны хорошо понимают, что им нужно друг от друга, общий язык совершенно не обязателен. Достаточно эмоциональных сигналов – мимики и жестов у людей, языка тела и вариабельных звуков у косаток.
На самом деле диалекты не являются языком в привычном нам смысле – то есть аналогом человеческой речи. В репертуаре каждой семьи обычно от семи до пятнадцати стереотипных сигналов, и это больше напоминает набор команд типа «майна» – «вира», чем развитую систему коммуникации. Чаще всего косатки перекликаются, когда расходятся на большие расстояния и перемешиваются с членами других семей, – это помогает им не потерять своих в общей какофонии и похоже на перекличку грибников, бредущих через лес. Кроме того, их система коммуникации позволяет им координировать действия, выполняя довольно сложные маневры во время охоты. Но едва ли эта система хоть сколько-нибудь похожа на человеческую речь. Тем не менее попытки расшифровки языка косаток или дельфинов исходили именно из модели человеческой речи – возможно, именно поэтому все они оказались в большей или меньшей степени безуспешными.
Как вообще расшифровывают новые языки? Прежде всего для этого нужно знать, что является элементарной единицей языка и как он устроен. Про человеческие языки мы знаем, например, что они состоят из слов, а слова – из фонем. Каким бы диким и экзотическим ни было племя, ни одному лингвисту не придет в голову пытаться включить в словарь кашель, чихание или смех. То есть мы примерно представляем себе, как выглядит и как устроена человеческая речь, и ориентируемся именно на нее.
Про косаток же совершенно неизвестно, как у них может быть организована передача абстрактной информации и есть ли она у них вообще. Для представителей семейства дельфиновых, к которым относятся и косатки, характерны три основные категории звуков – щелчки, скрипы (которые состоят из очень быстро следующих друг за другом щелчков) и свисты. Щелчки используются для эхолокации – обнаружения предмета под водой по отраженному эху. Скрипы и свисты считаются коммуникативными сигналами, но для чего они точно нужны, достоверно неизвестно. Крики косаток являются чем-то промежуточным между скрипами и свистами – «классические» дельфины (афалины, белобочки, стенеллы и им подобные) таких звуков обычно не издают.
Пока что лишь для одной категории свистов удалось установить определенную функцию – это сигнатурные свисты, или свисты-автографы дельфинов-афалин. У каждого из них есть свой индивидуальный сигнатурный свист, как имя у человека. Но если свое имя мы произносим обычно лишь при знакомстве – «Меня зовут Вася», а дальше нас по имени называют окружающие, то дельфины сами регулярно повторяют свой сигнатурный свист, особенно когда по каким-то причинам оказываются отделены от группы. Кроме того, в отличие от наших имен, дельфин в детстве сам «придумывает» себе свой свист, постепенно формируя его в течение первого года жизни. Дальше он обычно остается неизменным, но, если дельфины дружат и все время ходят вместе (такое обычно случается у самцов), их свисты со временем становятся более похожими.
Для чего нужны все остальные свисты, скрипы и крики, не очень понятно. Джон Форд – главный канадский исследователь косаточьих звуков – писал в своих статьях, что ему не удалось обнаружить какой-либо закономерности в использовании разных типов звуков в зависимости от поведения косаток. Проще говоря, что бы животные ни делали, они могут издавать любой из звуков своего репертуара или все вперемешку, и от чего это зависит, совершенно непонятно. Но в первые годы со свойственной юным исследователям самонадеянностью я полагала, что надо лишь смотреть и слушать повнимательнее, и мы обязательно сумеем обнаружить в звуках косаток какой-то смысл. Иногда нам это почти удавалось: бывали ситуации, когда явные изменения в поведении происходили после или во время всплеска подводных криков. Как-то раз, например, мы работали с группой косаток, которая вяло молча перемещалась, и вдруг услышали в гидрофон далекие крики. Наши косатки тоже услышали их и стремительно понеслись в ту сторону, откуда они доносились. В другой раз мы шли за группой, которая разошлась по акватории и время от времени вяло «переговаривалась», издавая тихие звуки, а потом вдруг они громко закричали все вместе, развернулись и пошли в обратную сторону. Но таких случаев было мало – слишком мало, чтобы выявить общий принцип, который их объединял бы. Чаще всего косатки просто кричали (или просто молчали) без видимой связи с тем, чем они занимались в данный момент – охотились ли они, перемещались или общались. Во время общения – так называемого «социалайзинга» – они чаще используют свисты и вариабельные крики, что подметил еще Джон Форд в 1980-е годы. Но стереотипные крики, из которых состоит диалект, можно услышать при любых типах активности.
Более конкретные функции звуков косаток, да и большинства других дельфиньих звуков установить пока не удалось. Время от времени выходят статьи, описывающие контекстное использование того или иного звука, но общей картины не складывается. И тут выходит на сцену вторая проблема расшифровки их языка – трудность определения контекста. Когда лингвист расшифровывает новый язык, он делает это в контакте с носителями (я имею в виду устные языки, а не письменные источники, там история немного другая). То есть он живет с этими людьми, общается с ними, может задать им вопрос – как называется вот это или что вы говорите в таком случае. А представьте себе ситуацию, когда лингвисту надо расшифровать язык племени, которое отказывается от контактов. Допустим, он может прилететь на вертолете, наблюдать за ними сверху и записывать звуки, спустив вниз микрофон на длинном проводе. Люди сначала пугаются вертолета, потом привыкают и перестают обращать на него внимание, занимаясь повседневными делами. Живут они в густом лесу, в хижинах, поэтому видно их сверху, только когда они выходят на поляну или мелькают между деревьями. Определить, кто что именно произнес, невозможно, так как говорят они все одновременно, а если кто-то оказывается в одиночестве, он, естественно, молчит. Как вы думаете, справился бы лингвист с такой задачей?
Между тем именно в такой ситуации оказываются исследователи дельфиньей коммуникации в природе. Животные показываются на поверхности на краткий миг и снова исчезают под водой, так что в лучшем случае вы можете определить, чем в целом занимается группа – охотой, игрой или просто куда-то направляется. Определить, кто издал звук и что он при этом делал, чаще всего невозможно.
Казалось бы, все эти проблемы можно решить в дельфинарии. Но тут тоже все непросто. Во-первых, содержание дельфина и тем более косатки – дело дорогостоящее, поэтому большинство дельфинариев предназначены вовсе не для научных исследований, а для зарабатывания денег. В некоторые коммерческие дельфинарии все же допускают ученых, но обычно с условием, что они будут вести себя хорошо и ничего не станут трогать руками. Поэтому в смысле возможности контроля над ситуацией работа в дельфинарии часто не слишком-то отличается от работы в природе. В редких случаях, когда владельцы и тренеры готовы к сотрудничеству, возникают многочисленные технические проблемы. Так или иначе до сих пор работы по расшифровке языка немногочисленны, и ничего существенного ученым достичь не удалось.
