Наш путь лежал в обход длинного низкого мыса, расположенного на углу Анадырского залива, – после него берег резко уходит к северу. Это место называется Старое Чаплино – когда-то там было поселение эскимосов, а сейчас находится погранзастава, на которую, по забавному совпадению, как раз недавно прислали служить нашего любимого майора, штрафовавшего нас раньше на Командорах, а потом на Курилах. Видимо, неуемное рвение штрафовать все, что движется, сослужило ему плохую службу в Северо-Курильске, и его сослали сюда, на этот в буквальном смысле край земли, куда не забирается никто, кроме местных жителей и редких туристических групп. Услышав по рации знакомую яхту, майор страшно возбудился и устроил Сергею допрос с пристрастием – он хотел знать о нашей экспедиции все: состав участников, цели, источники финансирования (что, разумеется, далеко выходило за пределы его служебных обязанностей). Всю дорогу, пока мы обходили мыс, он мучил капитана своими расспросами. К счастью, пристать у Старого Чаплино яхта не может, а своей лодки на погранзаставе не было, так что, не в силах добраться до нас, майор лишь тянул свои бесконечные расспросы, пока мы не оказались вне зоны приема его рации.
Двинувшись дальше на север, мы оказались в Мечигменском заливе напротив села Лорино, когда узнали, что надвигается циклон с сильным северным ветром. Стало ясно, что до Берингова пролива нам не дойти – до конца срока аренды яхты оставалось три дня, поэтому мы не могли переждать этот циклон в бухте Лаврентия к северу от Мечигменского залива и должны были срочно возвращаться в пролив Сенявина. С сожалением мы повернули на юг и отправились в обратный путь. В Мечигменском заливе оказалось множество серых китов, но ни горбачей, ни косаток нам не встретилось. Уже на полпути к Сенявина мы заметили недалеко от яхты какие-то странные фонтанчики и не менее странные светло-коричневые, почти розовые тела в воде. Приглядевшись, мы поняли, что это моржи. Раньше нам никогда не доводилось видеть их в открытом море; оказалось, что издалека они больше похожи на небольших китов, чем на своих родственников тюленей.
Через сутки мы были уже в бухте Гильмимыль в проливе Сенявина, где расположен кордон национального парка «Берингия». Пролив Сенявина разделяет материк и два довольно больших острова – Аракамчечен и Иттыгран; кроме того, в него открываются три бухты-фьорда: Румилет, Аболешева и Пенкегней. Мы привыкли работать в открытых местах, где океаническая зыбь, не встречая преград, обрушивается на берег вечным прибоем, а малейший ветер разбегается по морской глади, поднимая сильную волну. Здесь, в провиденских фьордах, которые некогда пропахал в земной тверди сползавший с сопок ледник, было гораздо спокойнее, чем на Камчатке или Командорах, – если внезапно поднимется сильный ветер, тут почти везде можно высадиться на берег, а острова прикрывают от сильной зыби с моря. Правда, сложная конфигурация бухт и долин порой приводит к тому, что ветер может быть слабым в одном месте и очень сильным в другом, а направление его и вовсе не поддается никакому логическому объяснению: двигаясь в одну сторону, зачастую можно несколько раз сменить ветер с встречного на попутный, и наоборот – поворачивая по бухтам на 180 градусов, можно все это время двигаться против ветра.
С утра мы проснулись от знакомого завывания ветра в снастях. Выглянув, я решила сперва, что ждать нам на яхте до конца циклона: по бухте бежали высокие острые волны с белыми барашками, и разгружать по такой погоде наше оборудование на маленьком «Зодиаке» казалось не очень разумным. К счастью, вскоре выяснилось, что ветер шел порывами, и в промежутках между ними вполне можно было без риска доехать до берега. Мы с облегчением покинули яхту и перевезли все свое барахло на берег.
На кордоне тогда еще жил Иван Васильевич Танко – колоритный пожилой чукча, о судьбе которого можно было бы написать роман и снять по нему блокбастер. Все эти земли были территорией его рода, и его балок стоял там задолго до появления нацпарка. Теперь, уже в роли сотрудника «Берингии», он встречал и развлекал туристов с круизных судов, рассказывая им о суровой чукотской жизни в яранге, специально для этой цели установленной в тундре за балками.
Яранга – довольно интересное и продвинутое строение; в отличие от большинства других подобных сооружений кочевых народов (вигвамов, типи и чумов), ее каркас не просто представляет собой соединенные конусом палки, а имеет сложную структуру. Первым этажом идут треноги, поставленные кругом, с опирающимися на них по кругу горизонтальными палками. Затем вторым этажом к ним прикрепляются палки, соединяющиеся сверху. В итоге получившееся сооружение имеет не треугольную, а купольную форму, что позволяет при той же высоте получить гораздо бо́льшую вместимость. Сама яранга – это еще не совсем жилище; внутри покрытого шкурами или брезентом купола устанавливаются маленькие прямоугольные пологи, обтянутые оленьими шкурами, в которых чукчи, собственно, и живут. Только в этих пологах достаточно тепло, чтобы можно было снять с себя толстые меховые одежды, в самой же яранге температура ненамного выше, чем снаружи. Топлива для костра в тундре очень мало – это кусты по долинам рек, поэтому используют его не для обогрева, а только для приготовления пищи. Жилые пологи же отапливают жирниками – каменными лампами с жиром морских животных.
Примерно с октября по июнь на Чукотке лежит снег, зимой температура нередко опускается до минус 30, а ветра достигают штормовой силы. Единственное место, где можно согреться, – меховой полог размером с туристическую палатку. Трудно представить себе народ, существовавший в более суровых условиях. Чукчи жили плохо, часто умирали, не дожив до старости, и не особенно ценили свою жизнь. Известный исследователь Чукотки Владимир Богораз писал об их склонности к самоубийству: чукчи могли свести счеты с жизнью от обиды, стыда или печали и даже из-за выговора начальника. Оборотной стороной этой особенности характера были их легкомыслие и отвага на охоте и в бою. Чукчи столетиями наводили ужас на соседей и оказались одним из немногих дальневосточных народов, сумевших дать достойный отпор российским завоевателям. Несколько десятилетий они отстаивали свою независимость, неоднократно побеждали русских в сражениях и в итоге вошли в состав Российской империи на гораздо более мягких условиях, чем остальные.
Чукотка до сих пор остается в значительной степени аборигенным районом, в то время как на Камчатке представителей коренных народов осталось совсем мало. Когда мы шли вдоль побережья на «Эмме», Чукотка прежде всего поразила меня своей густонаселенностью: то тут, то там встречались поселки, в то время как на Камчатке ближайшее прибрежное поселение на север от Петропавловска находится почти в 500 километрах, а на юг до самого мыса Лопатка вообще нет никаких населенных пунктов.
Кроме Ивана Васильевича, на кордоне жил его сын Леша с супругой Машей и дочкой Полиной. В середине ХХ века советские коллективизаторы заставили чукчей и эскимосов брать русские имена, а их собственные имена превратились в фамилии. Теперь всех этих коренных жителей зовут Сашами, Пашами и даже Елисеями, зато некоторые фамилии выговорить может только тренированный работник отдела кадров.
Когда мы перетаскали барахло в отведенный нам балок и немного пришли в себя, оказалось, что мы попали в рай: нас не качало, с потолка не капало, в уголке уютно потрескивала печка-буржуйка, а вокруг на десятки километров простиралась поразительная по красоте тундра, полная грибов и ягод. Я очень люблю тундру в ее чистом, беломорском варианте: с лишайниками, шикшей и кустарничками брусники с голубикой. На Командорах тоже есть тундровые ландшафты, но их мало, и они перемежаются кочкарниками, зарослями шеломайника и невысоких кустов, а здесь, на Чукотке, лишайниковая тундра тянулась сколько хватало глаз, кое-где сменяясь живописными курумниками и лишь в болотистых низинах зеленея травяным ковром. Окружавшие бухту сопки больше всего напоминали марсианский пейзаж – они состояли в основном из камней и щебня без следа растительности. Чувствовалось, что они мало изменились с тех пор, как эту землю вспахал ледник.
