– Мама попросила Люсинду достать из нижнего ящика сковороду. – Каждое действие и деталь раскрывали следующее воспоминание. – Затем положила мясо на разделочную доску, достала нож и объяснила, что первым делом надо удалить кусочек сантиметров пять с более узкого конца куска.
Руки Фостера машинально положили перед ним невидимый кусок сырого мяса. Распухшая ладонь распрямилась, как в ударе каратиста, и стала разделочным ножом. Нарезая невидимое блюдо, он рассказывал, как Люсинда поинтересовалась, зачем укорачивать кусок мяса. Мама не задумываясь ответила, что тонкий «хвостик» пропечется слишком быстро и попадет на стол сухим, поэтому готовить его надо отдельно.
– Но Люсинда не поверила такому объяснению, она непрестанно спрашивала, почему весь кусок не пропечется равномерно. Вот какая она была умненькая!
Говорить о своем ребенке в прошедшем времени было больно. За спиной стоял раскрытый гроб, заваленный старыми игрушками. Робб и остальные прислали гигантскую корзину белых гвоздик – как будто требовалось украсить на скачках лошадь-победительницу. У гроба стояла подставка, на ней – большая фотография улыбающейся Люсинды-второклашки.
Фостер поднял голову и встретил взгляд бывшей жены, женщины с волосами, как у дочери: тяжелыми, темными, зачесанными назад, однако уже поседевшими у висков. Она кивнула, и Фостер продолжил:
– Люси не поверила объяснениям; она хотела выяснить, зачем обрезать жаркое.
Мама предлагала дочке и другие, вполне здравые объяснения. Например, что «хвостик», как правило, всегда жирнее; или что не отрезанный, он оказывался горьковатым или жестковатым. Так или иначе, убеждала мама, именно так мать, бабушка Люсинды, научила ее, и именно так она собиралась обучить свою дочь.
Фостер пожал плечами и беспомощно воздел руки:
– Тогда Люсинда настояла на том, что надо позвонить бабушке и спросить.
В общем, они позвонили Люсиндиной бабушке. И спросили, почему важно обрезать «хвостик».
Фостер подошел к концу рассказа, наступило время развязки:
– Как выяснилось, дело совсем не в том, что мясо готовится неравномерно или пережаривается. Просто в те времена в их семье не было сковороды достаточно большого размера.
Так был усвоен урок о том, как ошибка может жить долго и передаваться из поколения в поколение. Люсинда, их умная, прекрасная дочь, открыла правду всей семье.
Он поднял глаза и увидел, как внимательно слушает мать Люсинды.
Над головами безутешных скорбящих поднималось все больше и больше телефонов. Фостер торопливо приближался к концовке, и всем хотелось записать ее на видео. Из толпы послышался голосок: «Жестко, чувак». А за ним другой крошечный человечек пискнул: «Он не твой папочка».
По часовне прокатился смех, безутешные ссутулились над экранами, заскользили пальцами по кнопкам. Мужской голос погромче отчетливо заявил: «Он снимает детское порно!» Фостер узнал свой голос, прозвучавший из другого телефона: «Ты больше не будешь его секс-рабыней».
Они все смотрели видео из аэропорта; запись стала вирусной и превратила его в звезду шоу уродцев. Все эти скорбящие посмотрели видео, а потом пришли сюда посмотреть на него. И теперь целая орда телефонных камер уставилась на Фостера, чтобы снять, как он себя поведет. А Фостер вытянул шею, стараясь заглянуть поверх леса поднятых рук туда, где сидела мать Люсинды, но стул был уже пуст. Эмбер ушла.
Послышались обрывки его собственных слов: «Сковорода!.. Сковорода…» Кто-то захихикал, кто-то шикнул на хихикающего: не мешай записывать. Публика хотела вызвать уродца на «бис». Всем было плевать на Люсинду, что на живую, что на мертвую.
В груди бурлила ярость, как тогда, когда Фостер мечтал рвать насильников на части. В нагрудном кармане, отзываясь тяжелым ударом на каждый удар сердца, лежал пистолет.
Митци надела сорочку и подошла к окну. Джимми храпел где-то за спиной, голова снова раскалывалась, – значит, все нормально, пока жива. В офисном здании напротив светилось одно окно. Какой-то сова-одиночка, вроде Митци, сидел за компьютером, изучая что-то на экране. Похоже, папашка праздновал: он глотал нечто похожее на виски из бутылки бурого цвета. Запрокидывал голову и глушил прямо из горла. Зная, что ее не увидят, Митци подняла липкий бокал вина, словно чокаясь с ним.
С Джимми просто ничего не получалось. Нет, он старался: умудрился стать ей на шею и не сломать. Но ей-то что с того, кроме боли в шее? Даже диск не сместился. Придется бурить глубже в поисках замены, ехать аж в Бейкерсфилд и Стоктон. Надо пошерстить по качалкам, найти стероидного амбала. Да, Джимми размозжил ей нос, но для такого дела требуется совершенно безжалостный эгоист.
Послышалось фырканье, храп в постели прекратился. Кожистый, длинноногий Джимми, нахальный и напористый Джимми стал джентльменом:
– Ты как, детка?
Не поворачиваясь, Митци спросила:
– Хочешь попасть в кино?
Она ничего не придумывала: грудь действительно выросла, соски болели.
– Кончай прикалываться, – ответил он, однако в голосе послышался скрытый восторг. Джимми притих, и стало понятно, что он застыл в недоверии.
Митци разглядывала человека в окне офиса. Он стучал по клавиатуре и щурился в сияние на экране монитора.
– Ты знаешь, что такое «вопль Гуфи»?
– Ага, – соврал Джимми.
– Это йодль, записанный австрийским лыжником Гансом Шроллем и прозвучавший впервые в тысяча девятьсот сорок первом году, в мультике «Искусство катания на лыжах». С тех пор он звучал в сотнях фильмов, тысячах телепрограмм и в видеоиграх. Можно сказать, это самая знаменитая запись человеческого голоса. Только вот Шроллю с этого ни цента не перепало.
Джимми заворочался на кровати, и пружины заскрипели.
– Никогда об этом парне не слышал.
Митци вздохнула:
– Вот и я о том же.
– Ну, – закряхтел Джимми, – когда я работаю, мне за это платят.
Было слышно, как он пошарил рукой по прикроватному столику, потом свалил что-то, зазвенело разбитое стекло – то ли пепельница, то ли бокал. Митци услышала щелчок зажигалки, а затем и почувствовала облачко дыма. Фонтейн – для некурящих, и Джимми об этом знал. Митци заглянула в свой бокал – сколько там осталось вина?
В тот же момент одиночка в освещенном окне офиса напротив, не вставая со стула, резко подался вперед; очки слетели с носа, и его вырвало прямо на стол.
Эту ночь придется пересидеть в офисе. Завтра Фостера арестуют за то, что произошло на похоронах, он сам сдастся полиции. Заголовки всех новостных порталов пестрели его именем. На бесконечных видео с похорон, снятых разными людьми, с разного удаления и под разными углами, он выхватывал пистолет из внутреннего кармана. На экране компьютера крошечный человечек наступал на толпу, сжимая пистолет обеими вытянутыми рукам. Загремели беспорядочно валящиеся складные стулья, публика из передних рядов падала на колени сидящим сзади. Скорбящие карабкались по телам упавших, яростно цепляясь за людской ком; ком лягался и молотил кулаками во все стороны. Дребезжащие колонки компьютера выплевывали звуки рвущейся одежды и человечий вой, а пальцы на экране хватались за воротники и ремни, как за перекладины стремянки. По расплющенной груде упавших тел, не разбирая дороги, неслись туфли. На другое видео попал гробик. Вот он качнулся и грохнулся на пол, рассыпая плюшевых медвежат и открытки с соболезнованиями. На третьем видео крошечный Фостер отступил от визжащей толпы и нырнул в дверь пожарного выхода.
