Посреди оглушающей какофонии продюсер набрал номер на мобильнике и сказал кому-то невозмутимым, но мрачно-решительным голосом:
– Второй случай. Пусть сейсмологи приготовятся к сценарию номер два.
Ему пришлось говорить громче, чтобы перекрыть пронзительный звон бьющихся окон, взрывающихся лампочек, разлетающейся черепицы.
– Сливайте нашу версию газетчикам, немедленно.
Входные двери выгнулись на улицу и превратились в мутную паутину раскрошившегося триплекса. Ударная волна качнула лимузин, а конические контуры бетонных минаретов, казалось, задрожали от вибрации. Ночь наполнилась глухим, скрежещущим гулом. Рядом завыла автомобильная сигнализация; пульсирующий звук отдавался эхом, разлетаясь по каньону многоэтажек.
«Додж» Фостера качнуло с боку на бок, словно мощным дуновением непонятно откуда взявшегося ветра, только сильнее. Машина не просто качнулась, она накренилась, как корабль в море. Удар был такой силы, что изношенные амортизаторы заскрипели. Привычный к землетрясениям Фостер сразу подскочил и треснулся головой о рулевое колесо – он спал на переднем сиденье. В крови забушевал адреналин.
С заднего сиденья послышалось:
– Ты жив?
Слова заглушил нарастающий вой сирен: сотни противоугонных автомобильных сигнализаций слились в вой, будто перед авианалетом. Блаш приподнялась на локтях и посмотрела через заднее стекло. Автомобили, припаркованные на пустых улицах, гикали и заливались трелями, фары мигали.
Фостер потрогал лоб, место, которым треснулся, – крови не было. Глянул на Блаш в зеркало заднего вида. Она уставилась на что-то в отдалении, раскрыв рот, и Фостер посмотрел туда же. Линия горизонта над городом меняла свои очертания. Вспомнилась картина обрушения отелей в Лас-Вегасе, снос жилых многоэтажек подрывом. На его глазах оседала башня, погружаясь в облако пыли. Контуры зданий поблизости от башни покачнулись и исчезли из вида. Повсюду засверкали вспышки, как будто искрила порванная проводка.
В памяти Митци промелькнула бутылка вина, потом раздался визг, и когда визг дошел до пика, бутылка и бокал разлетелись вдребезги. Воспоминание отдалось болью в локте, словно у руки была своя память. Козырек над входом в кинотеатр не столько рушился, сколько таял в замедленном движении, оседал, пока не превратился в спутанный клубок железа, бетона и битых неоновых ламп на тротуаре. Один из каменных шпилей увядающим стеблем накренился и исчез с небосвода. Минареты рассыпались, башенки тонули, погружаясь в зыбучую громаду здания. Плитка и черепица в мавританском, мексиканском и ацтекском стилях откалывалась, обнажая литую бетонную скорлупу. Груды обломков завалили все выходы из кинотеатра, и среди воя сигнализации и приближающихся сирен в мрачном небе сутуло торчал хребет крыши.
Водитель почему-то не двинулся с места, лимузин стоял у тротуара, среди оседающих колонн и резных фризов, размякших и поплывших куполов, в огромной туче поднявшейся пыли.
Митци машинально поднесла бокал к губам, одновременно шаря в кармане куртки в поиске таблеток. Шло придвинулся к окну, прижал камеру к оконному стеклу и снимал, как с глухим ревом обрушилась дрожащая туша здания. Туда же, заваливаясь, опрокинулся и фасад со всеми витражами и статуями в мозаичных нишах. Вероятно, где-то под крышей стояла цистерна с водой – хлынул и затопил обломки водопад; накатившая волна звякнула осколками стекла и колотой керамики о борт лимузина. Груда обломков сыпалась и сыпалась в какой-то подвал, глубокое разверзшееся подземелье.
А потом черные воды сомкнулись над останками здания, и там, где только что был кинотеатр, осталось большое квадратное озеро. Темное и зловещее, как битумные ямы Ла-Брея. И ничто не нарушало безмолвие этой глади, кроме плавающего то тут, то там попкорна.
В голове Фостера засела одна мысль: где-то поблизости сносят здание. Отсюда и столько машин: зеваки собрались. А снос устроили в предрассветный час в целях безопасности. Все очень даже сходится, уверял он себя.
Услышав, что сирены завыли громче, Блаш скомандовала:
– Включи приемник, и поехали отсюда.
В мире, где все снимается на телефон и тут же выкладывается в общий доступ, радиоприемник выглядит древним, как телеграф. Фостеру пришлось нашарить замок зажигания, прежде чем приемник ожил. За окнами приближались мигалки спецслужб, хлеща улицы всплесками синего и красного. Блаш пригнулась на заднем сиденье:
– Езжай!
Она вставила аккумулятор в телефон.
– Ничего страшного, просто одиночное землетрясение… – Фостер обернулся, осмотрел улицу – машин нет – и вырулил на дорогу. Пустую, если не считать промчавшегося мимо черного лимузина.
Блаш не отрывала взгляда от заднего окна.
– Давай на шоссе, быстрее!
Обхватив спинку переднего сиденья, Блаш показывала ему видео с телефона. Из приемника послышалось: «… вероятно, микроземлетрясение…», и Блаш прямо-таки зарычала в ответ:
– Микроземлетрясение?!
Фостер отважился глянуть на экран. Там мелькали кадры какого-то тупого фильма-катастрофы. Орда вопящих подростков заполнила кинотеатр, виднелись бесконечные ряды перекошенных лиц. Камера метнулась к расписному потолку в тот момент, когда, крошась, полетела вниз лепнина. С бетонных небес рухнули рисованные облака и ангелочки. В самом центре потолка висела грандиозная люстра, сверкающая электрическими лампочками и гроздьями подвесок из граненого хрусталя. Эта чудовищная конструкция мигнула, погасла, качнулась и рухнула. Ее недолгое падение сняла камера. Люстра громыхнула глухо и мощно, как метеор бьет по поверхности планеты, раздавив и навеки заткнув вопящих подростков. Фонтаны искр взметнулись над местом падения.
Фостер нервно хмыкнул. Он не понял, зачем Блаш показала ему этот дурацкий ужастик. На лбу все еще пульсировала шишка – в том месте, где он приложился к рулевому колесу. Боль служила гарантией: происходящее – не кошмар, а реальность. Похоже, что события фильма-катастрофы разворачивались в кинотеатре. В отдалении на экране виднелось перекошенное болью лицо актера, огромный рот зашелся в вопле. Публика, казалось, пыталась вторить ему: толпа визжала на той же ноте, а здание тем временем разваливалось на куски и рушилось. Повалилась стена, похоронив несчастных жертв под обломками бетона. Железная арматура гнулась, как жеваные ириски. До последних мгновений мелькали руки с телефонами, словно жертвы вели протокольную съемку своей кончины. Здание продолжало рушиться, давя и плюща руки с телефонами, пока изображение на экране не стало черным, а звук не пропал. И тогда на безмолвном и темном экране осталось только отражение теней на лице Фостера.
Митци не сразу поняла, где находится. Она бродила по студии, рылась в фонотеке криков. Прочесывала десятки лет копившиеся пленки, в надежде натолкнуться на оригинал вопля кастрации. Правда, она и понятия не имела, что с ним делать.
Пленку она выбрала наугад. Нажала «Воспроизведение». И прозвучал ее голос, голос давно утраченной Митци, неузнаваемый, совершенно упоротый от таблеток и вина: «Солнышко, ты когда-нибудь слышала про «крик Вильгельма»?» Донеслось голодное урчание желудка. «Извиняюсь, – произнес женский голос. – Проголодалась, пока про еду говорила». В записи слова звучали смазано; голос Митци ответил: «Не волнуйся, долго голодать не придется».
