Ну и поженились, едва познакомившись. Я вообще дурочка с переулочка. Думала, мы так и будем в кино ходить да за руки держаться. Он большего и не требовал. Ни разу не поцеловал, не приобнял. Девчонки смеялись, что я такая плоская, что он меня даже зажать в углу не хочет. Мол, если бы любил, давно бы под платье залез. Я не понимала, зачем под платье. И так ведь все хорошо. Не знаю, что Володя там думал. Моя мать все за нас решила. Он меня провожал, а она на улицу выскочила и скандал на весь двор устроила: или женишься, или на завод сообщу, как молодых девушек развращаешь. Хочешь обжиматься по углам, так в загс сходи и обжимайся сколько влезет. Володя тогда такой бледный стал, испугался по-настоящему. Тоже ведь молодой еще был, дурной. Мямлил, что он меня пальцем не тронул, я поддакивала, слезы лила. Мать меня домой затащила, на кухне усадила.
– Ты замуж хочешь?
– Хочу. – Я продолжала лить слезы, думая, что Володя меня бросит после такого позора. И никогда его больше не увижу.
– Тогда делай, что я скажу, – велела мать.
Она сходила на завод, рассказала, что Володю срочно нужно женить, чтобы у молодого рабочего все было как по пятилетнему плану – жена, дети. А не пятно в биографии. Завод пусть премию выпишет – на свадьбу. Там, конечно, согласились. А я только рада была. О туфлях мечтала белых, чтобы с бантиком на мыске. И платье новое мать обещала пошить. Модное, с рукавами-фонариками. Я про обновки и думала, а что Володя чувствует – не интересовалась.
После свадьбы выбор встал – или к нему переезжать, в рабочее общежитие, семейным отдельная комната полагалась. Или к нам с матерью, в коммуналку. Одна большая комната, разделенная шкафом на две, плюс кладовка, считай еще одна комната. Роскошь. Ну какой мог быть выбор? Конечно, к нам. Володя не спорил. Мать в кладовку перебралась, оставив нам большую комнату. Мол, живите в свое удовольствие. Володе после общаги все у нас нравилось – занавески на окнах, белье чистое, полотенце отдельное, комната своя. Радовался как ребенок. Только с личной жизнью у нас не очень получалось. Я матери стеснялась. Она ж рядом. Как при ней? Да и не знала, что делать надо. Но жили, что оставалось? Володя вроде не сердился. Я ему яичницу на завтрак пожарю – он и счастлив. Суп сварю – он радуется. Со столовкой не сравнится. А тут как дома себя почувствовал. Как-то и с личной жизнью наладили. Мать в магазин уходила, он с обеда сбегал – и ко мне. Соседки тоже в положение вошли. Мать задерживали специально, чтобы мы могли подольше наедине побыть. Иногда я к нему в общежитие сбегала. Там мужики тоже понимающие оказались. Мы вроде и женаты были, а как любовники встречались. Романтика. Время назначали, перешептывались. Как дети. Да мы детьми и были. Счастливое время.
Я забеременела. Не сразу и поняла. На пятом месяце. Вообще никаких признаков. Животик появился, но небольшой. Не тошнило. Как бегала, так и бегала. Пока мать не спросила про прокладки. Мы ж тогда марлю ватой прокладывали. Марлю в тазике стирали. В общую коммунальную ванную заходишь, а там на веревке над головой марля висит рядами. Ну мать и заметила, что моей марли нет. К врачу отвела за руку. А там уже ребеночек. Вот тогда мать будто подменили. Начала пилить и меня, и Володю. Каждый день изводила. Я-то ладно, привычная, не реагировала. А Володя… Тогда она и стала называть его примаком. По имени больше ни разу не обратилась. Да и всем соседкам растрещала, что зятек – примак. Пришел на все готовое, а толку от него – ноль. Мать требовала, чтобы Володя начальника своего подсидел, его место занял. Рассказывала, что на начальника того надо донос написать куда следует. Мол, о ребенке теперь стоит подумать. Его-то на что кормить? Зарплаты обычного рабочего уже не хватит. А если на место начальника Володя сядет, так все в лучшем виде получит – и ясли, и детский сад. И ребенку пеленки-распашонки можно новые купить, а не из старых простыней перешивать да по соседям побираться.
– О чем донос? – спросил Виталий. Ему было неловко слушать откровения бабушки, но и дослушать хотелось про деда. Да, получается, про деда.
– Вот и Володя тогда спросил, о чем донос. – Бабушка вытерла слезу платком. Она пользовалась настоящими тканевыми платками, мужскими. Виталий всегда дарил ей два или три новых – в крупную клетку или с узором. Бабушка радовалась. Брызгала на них одеколоном, мужским, не пойми с каких времен оставшимся, ядреным, и вдыхала.
Мать тогда отмахнулась: «Да какая разница, о чем? Всегда найдется. Или злоупотребляет доверием, или по бабам ходит, или имущество советское разбазаривает. Вредитель. А там пусть органы разбираются».
– Тогда такие доносы пачками писались, – тяжело вздохнула бабушка. – На братьев-сватьев, на самых близких. Лишь бы самим выжить. Лишь бы первому написать, пока на тебя не донесли. Все в страхе жили. Или ты, или тебя.
Но Володя категорически отказался. Мотал головой, говорил, что, если бы не начальник, с голодухи бы подох. Он его мальчишкой подобрал, когда Володя на вокзале околачивался. На завод привел, к станку поставил. Володя-то мой был из беспризорников. Ни семьи, ни кола, ни двора. Тот начальник ему вместо отца стал. Опекал.
– Жить хорошо не хочешь? Должность не хочешь? Его в тюрьму заберут, так ты – первый кандидат на его место. Я узнавала, – кричала мать. – Начальника ему жалко! А семью свою не жалко? Как детей плодить, так пожалуйста, как к жене переехать на ее метры, так ты быстро собрался, организовался. А как самому что-то сделать, так в кусты.
– За что в тюрьму? – тихо спросил Володя.
– Найдут за что. И не на таких находят, – рассмеялась зло мать.
Начальника того все-таки посадили. Не Володя, другой рабочий написал донос. Советскую собственность, мол, расхищал. Для Володи это стало ударом. Я уже с животом огромным ходила, а он в общагу переехал. Пил с мужиками. Хотел пойти, заступиться за начальника, но его мужики остановили. Верно рассудили – «следом в тюрьму пойдешь». Я Володю на проходной караулила, чтобы хотя бы поговорить. Да какой там разговор? Он пил, спал, шел на работу, потом опять пил. Чтобы хоть как-то боль заглушить, не думать о том, что испугался, оказался трусом – не пошел ведь. Не сказал, что все обвинения на коленке сварганены. А еще страшнее было то, что мать моя права оказалась. Того, кто донос написал – Степку рябого, – быстро стали двигать по службе. Степку на заводе терпеть не могли, шпыняли, причем за дело. Мерзкий он был – закладывал, стучал, доносил. А после назначения рты все закрыли, терпели, Степаном называли, забыв про кличку. Степку в комсомол приняли задним числом и по партийной линии собирались двигать. Чуть ли не в город планировали на учебу отправить. Тот, конечно, очень для этого дела подходил. Родную мать не пожалел бы, сдал с потрохами, если бы потребовалось. Выслуживался, заискивал, перед начальством стелился, ботинки не то что целовать – вылизывать был готов. А на заводе гоголем ходил, задрав нос. Сам-то пшик, пустое место, но тогда такие и были нужны. Володя мой не выдержал и один раз ему крепко по морде надавал. Степка визжал, что та девка: мол, и Володьку засадит в тюрягу. Но мужики тогда, те, кто постарше, мастера, Степке популярно объяснили – если хоть вякнет, до дому не дойдет. Под первым забором пришибут. И концов никто не найдет.
