– Нет, я не за вторым. Я для жизни. Для себя, – прошептала я.
– Ну ты уже не для себя живешь, а только для нее. – Нянечка показала на мою Наденьку. – Молочная кухня ты теперь. Вот твоя жизнь на ближайший год. И плакать прекрати, молоко горьким от слез станет или вообще пропадет. Вот тогда наплачешься, когда ребенку пустую титьку в рот будешь пихать.
– А как не подпускать? Если он захочет? – Я все еще надеялась, что Володя появится под окнами роддома или встретит нас с дочкой на выписке, и мы будем жить-поживать да добра наживать. Господи, я так верила в эту присказку.
– А если лялька твоя в этот момент есть захочет и заплачет? Если грудь сожрет до крови? Вот и выбирай. Ребенка накормить, грудь намазать зеленкой или муж? Да он сам не зайдет. Мужики от детских криков быстро сбегают, – хмыкнула нянечка.
– Он уже сбежал. Я вернуть его хотела, – призналась я.
– Ну пусть нагуляется вволю, а потом приползет каяться, – пожала плечами нянечка.
– Как это – нагуляется? – Я была такая наивная, что не понимала, зачем моему Володе «нагуливаться». Про женщин других мне в голову не приходило. Думала, что Володя будет по парку гулять или еще где. Нет, я, конечно, знала про любовниц, но не могла себе представить Володю с какой-то другой женщиной. Да и от нервов у меня совсем в голове что-то заклинило. Как дурочка себя вела, как полоумная.
– Так это. Поваландается вволю и вернется, поджав хвост, – ответила нянечка. – Все они такие. А спросишь напрямую, так до последнего будет отбрехиваться, что тот пес плешивый. Не было, ты все не так поняла. Верить нельзя ни единому слову. Хорошо, если заразу никакую не подхватит и не принесет, и на том спасибо. А если не заразу, так на стороне успеет обрюхатить. – Нянечка говорила зло, с обидой и ненавистью, но не острыми, а глубокими, застарелыми, затихшими, но оттого не ставшими слабее.
– У вас так было, да? – спросила я.
– Было и не такое. Вам лучше не знать. У вас вон – ляльки орут, а вы слезы по мужикам льете. А у меня даже такого счастья не случилось. С вами, дурами, вожусь и с детьми вашими, чтоб они были здоровы. Да я б все на свете отдала за ребенка. А вы, дурынды, не понимаете. За мужиков цепляетесь. Не понимаете, что у вас уже все есть. Жизнь есть, продолжение. А у меня ничего – ни детей, ни внуков. Потому что как вы была, дура наивная. Послушалась, в любовь до гробовой доски поверила. В то, что еще нарожаю любимому хоть пятерых. И что? Хотела бы сдохнуть, но бог меня покарал, не дает помереть. Велит вину искупить за то, что своих двух детей в утробе убила. Все думала – не время, не сейчас, потом успею. Успела… Состариться. Так что быстро сопли вытерли, детей взяли и сиськи им во рты всунули. Понятно? И благодарите судьбу, что детей вам послала да выносить позволила. Что здоровыми они родились. Вон какие куколки, глаз не оторвать. Красавицы девки будут. Это я точно вам говорю. Я уже с пеленок вижу, какой ребенок вырастет. А у вас дочки. Значит, внуки при вас останутся. Кому дочь собственного ребенка доверит? Только родной матери.
– Я своей не доверю, – сказала я. – Это из-за нее все. Володя из-за нее ушел.
– И я. Не доверю своей, – прошептала Ася.
– Ну и такое бывает. А бывает и наоборот. Что бабка роднее матери становится для ребенка. Ох, девчушки, жизнь такая длинная. Еще успеете и наплакаться, и насмеяться. Если у женщины есть ребенок, она уже не одинока.
– А с ребенком что делать? Я не знаю, не умею. И кроватки нет, – призналась я.
– Ну, на дите люди всегда соберут. Это святое. За это можешь не переживать. В один день тебе все организуют – и кроватку, и велосипед. Только попроси. Это не стыдно. На ребенка не зазорно просить, – ответила нянечка.
– Я хотела новое, сама выбирать, – тихо всхлипнула Ася.
– Ну, милая моя, мало ли кто что хотел? Постираешь, прокипятишь, прогладишь с двух сторон. Дети быстро растут. Еще подружкам своим пеленки-распашонки передашь. А новое хочешь, так пеленку обычную возьми, кружево какое, прострочи, и красота получится, – ответила нянечка.
– Да, у меня ткань есть и машинка. Я могу… – обрадовалась Ася и впервые с энтузиазмом стала впихивать грудь в ротик малышки. Та повозмущалась, но в конце концов приспособилась и начала сосать.
– Это даже приятно, – улыбнулась Ася, прижимая малышку к груди.
– Ну наконец-то, хоть до одной дошло! – обрадовалась нянечка. – Конечно, приятно, а как иначе то? Это ж твое продолжение. Только твое. Пуповиной ребенок с матерью связан. Вот и береги это ощущение. В сердце положи и храни. Когда плохо, тяжело, вытаскивай и вспоминай, как рожала, как грудью кормила, как счастлива была. Спасет тебя это, поверь мне. Как захочешь в петлю полезть от безысходности, вспомни, как лялька твоя грудь сосала, и сама веревку перережешь, лишь бы выжить. Горы свернешь. Я бы свернула… Все, заболтали вы меня. Совсем уже… – Нянечка вытерла слезы детской пеленкой и высморкалась в край.
Володя, как и предсказала нянечка, пришел в роддом, под окнами стоял. Я ему Надюшу в окно показывала. Радовалась как ненормальная, не верила собственному счастью: у меня муж есть, вон, стоит. Другие мамочки показывали записки, которые им мужья передавали, но мне большего было не нужно. Мой Володя стоит. Значит, любит. Значит, простил, что я ему не мальчика родила.
Володя встречал нас из роддома. Пьяный был, еле на ногах держался. Как только доехал – непонятно. Наверное, его мужики доставили, букет чахлых гвоздик в руку сунули. Я еле выдержала. Я тогда запахи плохо переносила, а от Володи несло, как от спиртового завода. Наденька еще расплакалась. Нянечка ему ребенка передает, а он не берет, не знает, что делать. Я боялась, что он Надюшу уронит. Гвоздики еще эти дурацкие. Одна сломана. Я их нянечке отдала. Подумать успела, что плохая примета, наверное. Если одна гвоздика сломана. Значит, и жизнь наша семейная тоже уже сломана. Не восстановишь. Не чашка, поди, которую склеить можно. А цветок. Умер уже. Володя, едва мы за воротами оказались, сверток мне отдал. Будто у него руки огнем горели. Клюнул в щеку и пошел в другую сторону. Что-то сказал, но я не расслышала. В голове будто колокола звонили и ухало что-то громко и нудно. Надюша плакала, не успокаивалась. А я не знала, что делать. Стою, как дура, со свертком и смотрю, как мой муж уходит, шатается. Как только в канаву не свалился? А мне куда? Ну дошла я до остановки, не помню как. Надюша уже кричала во весь голос. Не замолкала. Я ее качаю, а она еще громче кричит. На меня бабы на остановке смотрят осуждающе. Дальше не помню ничего. Не знаю, как до дома добралась.
Помню, что мать тоже неласково встретила. С порога сообщила, что я еще одну блядь на ее голову родила.
– Блядь эту накормить надо, – строго сказала женщина, вышедшая из ванной. Мне ее лицо показалось знакомым. Но я уже плохо соображала. Не понимала, почему Володя не проводил, почему Надюша так надрывно плачет, почему мне так плохо, что хочется лечь и не вставать. Положить подушку на голову и прижать покрепче. Почему так больно внутри. Настолько, что хочется отрезать нижнюю часть тела, чтобы избавиться от боли. Но паники не было – я же только из роддома. Все было хорошо. Наверное, у всех так. Просто я не знаю. Еще женщина эта незнакомая. От нее теплом веяло. Мать даже притихла, не орала, как обычно. Я ей улыбнулась, «спасибо» сказала.
