Володя приходил несколько раз. Я видела, чувствовала, что через силу идет. Не хочется ему на порог заходить. «О, примак заявился!» – объявляла тут же мать. А какому мужику такое приятно будет? Никакому. «Вот, примак, посмотри на свое дите. От тебя только больное отродье родится». – Мать начинала распаляться. Не простила она Володе, что не он стал начальником. Что повел себя по-человечески. А может, злобу свою женскую на него изливала. Она-то одна была. Я ж своего отца тоже не знала. Спрашивала, мать отмалчивалась. У меня в свидетельстве о рождении прочерк стоял, значит, мать даже замужем не была. Нагуляла меня не пойми от кого. Или пойми, да ничего поделать не могла.
Такое вот проклятие на нашей семье лежит – дети своих отцов не знают. Я не знала, Надюша не знала, и ты не знаешь. Род у нас такой, видать, греховный. Детей рожаем, а семьи им дать не можем. И любви лишаем. Может, у тебя все по-другому сложится? Может, искупили мы вину за наши грехи, так твои дети в семье нормальной вырастут. Будут знать, что такое любовь отцовская. Ты не бросайся семьей-то. Родишь ребеночка, воспитай его. Хотя нет, не так я тебе говорю. Если уходить из семьи, то лучше, когда ребенок еще маленький, когда ему любой мужчина папой кажется. Когда он еще не понимает, что такое отцовские руки. Когда подрастет, жена гнать будет, сам не уйдешь. Ради ребенка все стерпишь. Он тебе в штанину вцепится – и все. Застынешь на пороге как соляной столб. Даже если уйдешь, а жена позовет обратно – сердце не екнет. Ребенок попросит вернуться – побежишь. Сколько вытерпишь? Так что или сразу отрезай, или будешь всю жизнь туда-сюда бегать, сам с собой в догонялки играть. За кем бежать – за ребенком или за новой женщиной? Хотя что я тебе советы раздаю? Не так все говорю, неправильно. Нельзя ребенка бросать, ни маленького, ни большого. Нельзя – и все. Самый большой грех это. Не отмолишь.
Володю я тогда так и не удержала. Мать советовала – держи ребенком, печать в паспорте в нос ему тычь при любом случае, деньги проси, пусть дите содержит. Или на алименты его копеечные прожить собираешься? Я слушалась, просила на ребенка – Володя никогда не отказывал. После получки сразу шел к нам, больше половины отдавал. Себе на еду да на проезд до завода оставлял. Унизительно все было – и для него, и для меня. Мать еще в его кошелек заглядывала, проверяла. Пересчитывала по три раза, пальцы слюнявя. Володя стоял, терпел. Слова поперек не сказал.
Мне же ничего не было нужно, денег его не надо, лишь бы он со мной остался. Если была минутка, я ему чуть ли не в ноги кидалась – забери нас с Надюшей куда угодно. Не оставляй здесь. Он молчал. Я ему Надюшу давала на руки подержать, а он боялся. Застывал как истукан. Даже смотреть на нее лишний раз не хотел. Я ж понимала, почему. Если ребенок красивый да в чепчике кружевном, гладенький, с щечками розовыми, губками, улыбается, гулит, за палец пытается схватить, так он всем нравится. Все умиляются. А моя Надюша… На головке короста, волосики слипшиеся. Ручки красные, воспаленные, щеки горят, вокруг губ все обметало. Я на нее чепчик надевала, чтобы коросту прикрыть, а она тут же плачем заходилась. Больно ей было. Срывала с себя все. Я ей ручки прикрою рукавичками, царапками, а она их сдирает. Конечно, Володя боялся. Мужчинам идеального ребенка подавай – с локонами, в красивом платье. А красный, вопящий от боли младенец какие чувства может вызвать? Но я думала: вдруг Володя ради меня останется? Ведь я его любила. Ночи бессонные гадала: если я его так люблю, не может быть, чтобы у него любовь была меньше? Или может? Я думала, пусть меня не любит, пусть терпит, только не бросает. А я и за себя, и за него буду любить.
Володя тогда помыкался, потыркался туда-сюда. С нами не жил, меня к себе не звал. Так раз в месяц и приходил – зарплату отдавал. Год еще промучился. Семьи у нас не получилось. Надюша его забывала и каждый раз пугалась, когда он в комнату заходил. Если на руки ее хотел взять, плакать начинала истошно. До истерики. Чужой дядька. И запах плохой. Володя пить продолжал. Приходил с бодуна, перегаром от него несло.
Кое-как я уговорила мать уходить в те дни, когда Володя приходит. Но какая личная жизнь? Володя попытался, так мне муторно стало, чуть не вырвало. Хотела перетерпеть, не смогла. Запах противный, да и больно все. Какая личная жизнь, если боль постоянная. Месячные стали тяжелые, долгие. Каждый раз думала, что все, кровью истеку до смерти. И Надюша в кроватке рядом плачет. Не могла я мужу дать нормальную жизнь, полноценную. Хотела, но как дашь, если думаешь, что умираешь? А я так и думала. Каждое утро, когда просыпалась. Опять «протекла» – простынь, матрас в крови. Льется и льется из меня кровища алая. Мать орала, что я опять все попортила и лучше мне на полу спать. Врач местная отвар крапивы прописала, так меня уже тошнило от этой крапивы. Литрами пила, а никакого толку. Надюша еще из болячек не вылезала – диатез, ножку не так ставила, садилась неправильно. Ходила на цыпочках. Я все видела, но врачи твердили – само выправится, израстется, пройдет. Она так и не спала спокойно по ночам. На улице, в коляске, отсыпалась, да и я кемарила на лавочке. Мы с ней день с ночью перепутали. Днем как вареные курицы ходили, ночью гуляли. Сна ни в одном глазу. Соседки ругались, мать скандалила. Каждую ночь обещала нас из дому выгнать. Кричала, чтобы мы убирались к мужу в общагу и там всем спать не давали.
Каждое утро я просыпалась и гадала, сколько еще смогу вынести. Все тело болело, спину ломило, кровь из меня вытекала. Я уже на привидение стала похожа – бледная, тощая. Есть толком не могла – тошнило. Слабость накатывала внезапно. Сознание теряла часто – соседки по щекам отхлопают, водой на лицо плюнут, как на белье во время глажки, – и ладно. Встаю и дальше иду. Все думала, сколько мне осталось? Когда умру?
Пока пеленки перестираю, тазы с водой натаскаю, переглажу высушенное. Надюше кашу сварю, суп. А она под ногами все время вертится. Подросла, любопытная стала. Ящики открывала. Я боялась, что она или на нож наткнется, или на открытую банку консервную. Мать все язык не могла прикусить, как я ее ни просила: примак да примак. Никакого толку от такого мужа. Да еще и по бабам шастает, не стесняется, не скрывается. Все сплетни собирала и мне пересказывала. А мне все равно было. Даже ревности во мне не осталось. Хотела одного – уснуть без боли.
Я не виню Володю. Любой бы сбежал. Даже не помню, как мы развелись. Он пришел, сказал, что заявление подал, надо, чтобы мы мирно договорились. Ведь если ребенок, только через суд. Я кивнула. Тот год вообще не помню. Все в кровавом тумане прошло. В больницу меня увезли. Спасибо соседкам, настояли. Мать кричала, что не собирается с ребенком сидеть. В больнице я и уснула спокойно впервые за все время. Укол мне сделали. Еще подумала, наконец-то умираю. Утром проснулась, лежу, думаю, а что дальше делать? Я ведь не знаю, идти надо куда-то или за мной придут? Что делать, когда умираешь? Потолок белый рассматривала и ангелов ждала. Решила, что раз белое все вокруг, значит, в рай попала, все хорошо. Чувствовала, что ко мне кто-то подходил, попить давал, я улыбалась. Очень мне понравилось умирать. Заботятся, воды дают. Про Надюшу даже не вспомнила ни разу. Ни одной мысли – как она там без меня, кто ее воспитает, на ноги поставит? Ну а потом, когда уже в сознание пришла, тоже радовалась – еда вкусная, три раза в день, еще и кефир вечером с печеньем нянечка приносит. Все заботливые, внимательные. Спи сколько захочешь. Отдыхай. Я все спрашивала, сколько мне в больнице лежать, когда выпишут. Врач говорила: «Не спеши. Когда надо, тогда и выпишем». Она думала, я домой хочу побыстрее, а я не хотела. Наоборот, подольше в больнице полежать мечтала.
