– Вы меня слышите?
Протасов вздрогнул. Перед ним стояла еще молодая женщина. Рука в гипсе, на самодельной перевязи. Измученная. Но красивая баба. С надрывом в голосе. Протасов этот надрыв чувствовал раньше, чем сама женщина могла его осознать. Так с женой было, когда та после операции – поздняя внематочная беременность, еле спасли – стала меняться на глазах. Протасов увидел, пытался как-то поддерживать. Но жене он был не нужен. Никто не нужен. Даже дети с внуками. Не переключилась, хотя он отправил ее сначала к сыну, потом к дочери. Думал, найдет себя в другом. Не нашла. Будто ей не матку вырезали, а лоботомию провели – вырезали часть мозга, отвечавшую за нежность, чувство материнства, привязанность к потомству, заботу, хозяйственность, бытовую суетливость.
Жена всегда вязала – на спицах, крючком. Ей нравилось. Когда Протасов понял, что жены у него больше нет, а есть существо, которое живет рядом и о котором он обязан заботиться? Когда в доме стало тихо. Раньше он засыпал, смотрел телевизор, завтракал и ужинал под звук стучащих спиц. Этот звук всегда проходил фоном. И вдруг – тишина. Жена перестала вязать, не просила его достать во что бы то ни стало особую шерсть, не рассказывала, что хочет связать для внука свитер или теплые штаны, а для внучки – шапочку и шарфик из настоящей ангорской шерсти, мягкой и нежной. Протасов ходил в кителе с болтавшейся на соплях, на двух нитках пуговицей. Несколько раз просил жену пришить. Вешал на стул в комнате, на виду, чтобы она не забыла. Нет, так и не пришила. Протасов плюнул, взял нитку с иголкой, долго пытался вдеть – глаза уже не те, надо бы зрение проверить и уже очки носить, вблизи ничего не видит, даже листок с приказом надо на вытянутой руке держать, чтобы прочесть. Пришил сам.
Он понимал, что жена вроде как не больна, а головой «едет». Каждый день все сильнее. Может, таблетки есть, чтобы она оставалась нормальной бабой? Ну с чего так убиваться? Уже ведь не молодая, чего так страдать? О внуках надо думать. Зачем ей матка-то в ее возрасте? Протасов даже к Петровичу с этим вопросом пришел.
– Ну представь, тебе яйца сейчас отрежут, – пожал плечами Петрович. – Как ты себя чувствовать будешь? Вот твоя жена то же самое переживает.
Наверное, из-за всего этого Протасов и боялся ложиться на операцию. Надеялся оставить хоть малейший шанс на то, чтобы почувствовать себя настоящим мужиком. А кто настоящий мужик? Правильно. Тот, от которого баба залетела. Опять перед глазами повариха встала, чтоб ее. К грудям Протасов был равнодушен, пусть хоть какие будут, но лучше побольше, конечно, а вот к женским бедрам – очень даже неравнодушен. Ему нравились те, что покрупнее, чтобы задница была увесистой, мощной, обтянутой тканью так, чтобы трещала по швам. Чем больше, тем лучше. Жена вообще в этом смысле никогда не привлекала – зад, даже в молодости, был тощий, костлявый, плоский…
– Конечно, слышу, – с готовностью подтвердил начальник гарнизона, не понимая, что от него хочет эта женщина.
– Поговорите с ним! Посмотрите на меня! Это он! Специально! – Женщина ткнула ему под нос свою загипсованную руку.
Протасов отшатнулся.
– Мало? Вот это тоже он! – Женщина свободной рукой задрала кофту. Протасов невольно отвернулся.
– Смотрите! Посмотрите на меня! Это он со мной сделал! – кричала женщина.
Протасов поднял глаза и увидел что-то синее, ужасное. Опять отвернулся.
– Вам неприятно смотреть? А мне, думаете, каково? – кричала женщина. – Вот, смотрите!
Женщина приспустила юбку, начала сдирать колготки. Повернулась к нему задом. Именно таким, как любил Протасов. Крупным, мягким. По бедрам разлилась чернота. Страшные длинные широкие полосы. Протасов знал такие побои – ногой били. В ботинке или в сапоге. Самым носком. Несколько раз по одному месту.
– Успокойтесь, пожалуйста, оденьтесь, я сделаю все возможное. – Протасов пытался вспомнить, кто эта женщина, как ее зовут и чья она жена. Но не мог. Вместе с аденомой простаты начались проблемы с памятью. В последний раз он попросил у Петровича таблетки не от частого мочеиспускания, а для стимуляции мозговой деятельности. Петрович заржал.
– А что, возможно? – Галка, совершенно не стесняясь, натягивала трусы, колготки и поправляла юбку. – Поговорите? Внушение сделаете?
Она села на стул. Не плакала. Не умоляла. Смотрела на Протасова зло, с ненавистью.
– Я как надо поговорю, обещаю, – процедил Протасов. – Пальцем больше не тронет.
– Пусть лучше вообще не подходит. Если еще раз изнасилует, я его сама зарежу. Будет вам громкий случай в гарнизоне и скандал, – рявкнула Галка.
– Не подойдет. Слово даю.
То, что произошло дальше, Протасов помнил смутно. Женщина каким-то образом оказалась у него на столе с задранной юбкой. Протасов думал лишь об одном – не сделать ей больно. Не дотронуться до гематом. Поэтому был нежным. Но потрясло его другое. Она вдруг дернулась и отстранилась.
– Больно? – испугался он.
– Ты дурак? – хохотнула женщина.
На седьмом десятке Протасов вдруг открыл для себя новую вселенную – как доставлять женщине удовольствие. Галка прибегала сама. Он чувствовал, что бежала, хотела, пусть на пять, десять минут. Никаких угрызений совести они не чувствовали. Галкиного мужа Протасов повысил в звании и сослал в соседний гарнизон. Галка родила еще одного ребенка. Протасов подсчитал сроки и ходил счастливый – от него. Мальчик. Как он и мечтал. Только на месте поварихи – Галка. Ее заберет на свой огород. Она будет стоять в халатике. Он сына научит карасиков ловить. Куда при этом денет жену, Протасов как-то не задумывался. Знала ли жена о внебрачном сыне? Конечно, знала. Какие тайны в женской бане? Но не стала устраивать скандал. К дочери уехала – будто на время, а оказалось, навсегда. Протасов этого не заметил. Ходил по выходным гордый с коляской по парку. Все, конечно, молчали в тряпочку. Ждали нового командира гарнизона.
Ты еще маленькая, три года. Говорила уже чисто, бойко. Детский сад. Господи, как ты тогда материлась. Да я таких выражений не знала, какие ты из садика приносила. Твой отец хохотал. На каждом празднике концерт для гостей устраивал. Спрашивал, какие еще слова в садике узнала. А ты хотела угодить отцу и выдавала полный набор матерных выражений. Все смеялись. Аттракцион. Я тоже смеялась. Мы тогда жили в странном мире, который сами себе создали. Даже не мире, а мирке, в котором все понятия об общепринятых нормах поведения, о морали, были стерты. Даже не так. Там, в том городке, как и в сотнях других, закрытых от внешнего мира, были приняты свои нормы, которые соблюдались очень жестко. Все праздники, дни рождения, именины и крестины отмечались шумно и бурно. Не накрыть стол, не позвать гостей считалось вроде как ненормальным. Мне иногда казалось, что мы живем не в вечном празднике, а в нескончаемом похмелье. Или мы все – алкоголики. Едва протрезвев, ищем новую бутылку. Гуляли по два-три дня. Пили и ели как в последний раз. Этому было объяснение. Вынести такую жизнь на трезвую голову – невозможно. Рассудок не выдерживал. Поэтому и искали любое средство, чтобы забыться. Мы, женщины, успокаивали себя тем, что рано или поздно уедем из того гарнизона. Да, пусть в точно такой же, но другой. Я иногда просыпалась и не помнила, в каком гарнизоне мы с твоим отцом живем. Те же дороги, тот же магазин. Даже деревья высажены по единому стандарту. Куда бы ни сбежал, все равно оказывался в богом забытом военном городке. Но все равно мы жили надеждой уехать в большой город или, наоборот, в деревню. А многие и этой мечты оказывались лишены. Знали, что никуда не денутся – останутся там навсегда, потому что возвращаться некуда и не к кому.
