Наверное, они были своего рода шедеврами, раз Степан захотел их уничтожить. Твой отец увидел только одно – я была красивой. Необычной, вдруг яркой красотой. Дерзкой, сильной, безрассудной. С фотографии на него смотрела не затурканная жена, не мать его ребенка, а незнакомая красивая женщина, которую он никогда не знал. И даже не мог предположить, что кто-то увидит его жену такой – женщиной, вызывающей желание и страсть.
Больше никто и никогда не смотрел на меня так, как тот мальчик. Я следила за его жизнью. Миша стал известным режиссером. Мне хотелось с ним встретиться, когда-нибудь. Вряд ли он бы меня узнал… Но он мне подарил меня. Тогда я поняла, что могу быть сильной, другой. Только поэтому терпела все эти годы. Ради тебя.
– Почему ты не отговорила меня выходить замуж за Виталика? – спросила Лена.
– Я думала, ты его любишь. Хотела, чтобы ты вышла замуж за любимого человека, – пожала плечами мать.
– Лучше бы я вышла замуж за Леху, как хотели папа и дядя Андрей. Ты помнишь, они нас чуть ли не с пеленок сосватали? – рассмеялась Лена.
– Да уж, как не помнить, – улыбнулась мать. – Сын и дочь лучших друзей.
– Леха был, кстати, не против. Ему вообще было все равно, на ком жениться, – заметила Лена. – Зато я сейчас была бы замужем, с тремя детьми и ни о чем не беспокоилась. Как его тупая Нюсечка. Тьфу, аж противно. Она ведь счастлива, понимаешь? Идиотическое чувство. Я даже не знала, что такое возможно, пока не познакомилась с Нюсечкой. Господи, послал же ей бог полное отсутствие мозгов. Пустую черепную коробку.
– Ты давно у них была в гостях? – спросила мать.
– Давно. Леха зовет все время, но я не могу себя заставить. Нюсечка его только про своих детей и говорит. Слова не дает вставить. И смотрит на меня с такой жалостью, будто я и Лерик – больные и нас надо жалеть и терпеть.
– Не преувеличивай. Ты для Лехи как сестра, сама знаешь.
– Вот поэтому я и не могла за него замуж выйти. Хотя сейчас согласилась бы, не думая. Ради такого тупого спокойствия и уверенности, какие есть у Нюсечки. Она на двести процентов уверена, что Леха от нее никуда не денется. И то, что он гуляет, даже не особо скрываясь, ее вообще не беспокоит. И она права – он нагуляется на стороне, а потом покорно будет скакать по квартире с младшим Толиком на плечах, изображая лошадку. Вот как таким тупым бабам удается быть такими умными по-житейски? А? А что у меня есть? Ничего. Только Лерик, которого я боюсь, не понимаю и не знаю, на каком языке с ним говорить. Как не знала, как разговаривать с его отцом. Никогда не понимала, шутит он или говорит серьезно. Да и о чем говорит, тоже не понимала. Лерик на меня иногда смотрит так же, как Виталий, – будто сквозь, не замечая. Словно я прозрачная. Даже не помеха, не стена, не тумбочка, а пустота. Никакой телесной оболочки.
– Не преувеличивай. Он просто увлеченный рисованием ребенок, – отмахнулась мать.
– А ведь это вы виноваты в том, что мы с Виталием расстались. Если бы не вы с папой, все было бы по-другому. Это вы его от Лерика оградили. И от меня, – сказала Лена.
– Прекрати. С чего это ты вдруг нас начала обвинять?
– А разве нет? Разве не вы решали, где и как мне лучше жить?
– Тебя никто не заставлял. Мы только предлагали. Хотели, чтобы тебе и Лерику было хорошо. А ты согласилась.
– Не надо было идти у вас на поводу. Если бы Виталик вставал к сыну по ночам, гулял с коляской, кормил его, играл, мы были бы вместе! Он бы привязался к сыну, а может, и ко мне. Ему не было бы так легко от нас отказаться. – Лена все же расплакалась, не сдержавшись.
– Но сейчас-то тебя никто не заставлял. Зачем ты потребовала, чтобы Виталий не говорил Лерику, что он его отец?
– Затем! Чтобы Лерик не страдал! У него и так нестабильная нервная система. Ты забыла, что он до восьми лет в кровать писался? А его ночные страхи? Только все более или менее наладилось. Для него это было бы слишком. Он еще маленький. Подрастет, я ему скажу.
– Ну как знаешь. Дело твое.
Лена ушла в комнату и легла на кровать. Надо было, конечно, сначала выпить таблетку, а потом ложиться. Голова взрывалась. Боли начались после ее первого звонка Виталию и только усиливались. С каждым днем становились все невыносимее, острее. Одна таблетка болеутоляющего не помогала. Две, теперь уже три. Боли провоцировали тошноту и рвоту. Лена старалась скрыть от матери, насколько ей плохо. Говорила, что выпила старый кефир, вот и объяснение приступу рвоты. Но тошнота наступала вечером накануне поездки к Виталию. И не прекращалась весь следующий день. Пока Лерик находился у Виталия, Лена сидела на детской площадке под домом, не в силах сдвинуться с места, хотя обещала себе зайти в магазин, купить хлеба, почитать книгу, погулять, в конце концов. Но ее будто гвоздями приколачивали к лавочке, и она могла только сидеть и смотреть в землю.
– Какой у вас срок? – спросила как-то женщина, присевшая рядом с Леной.
– Что? – не поняла она.
– Меня первые три месяца так выворачивало, ничего не помогало. Вот, возьмите баранку. Я только на этих баранках выжила. – Женщина улыбнулась.
Лена взяла баранку и не без удовольствия съела.
– Спасибо, вроде бы полегчало, – поблагодарила она.
– Возьмите пакет, – предложила женщина. – Тяжело, наверное, в вашем возрасте. Я бы не решилась.
Лена кивнула. Как же ей хотелось оказаться на месте Лехиной Нюсечки и родить троих, да хоть пятерых, детей. Но у нее был только Лерик. Наверное, нужно благодарить судьбу и за такой щедрый подарок. Но Лена не могла сказать этой милой, совсем еще молодой женщине, что она мечтала бы ходить беременной, мучиться токсикозом, гладить живот. Но никто ни разу за все эти годы, ни один, пусть самый завалящий, мужчина не посмотрел в ее сторону. Она даже матери не могла признаться, что кроме Виталия в ее жизни не было другого мужчины. Он остался первым и единственным. И уже ничего нельзя изменить.
Когда она снова увидела Виталия, едва сознание не потеряла. Лерик – как же он похож на своего отца. Невозможно, чтобы настолько. Черты лица, телосложение. Они и стояли одинаково, слегка наклонившись влево и ссутулившись.
«Пожалуйста, не сутулься и стой ровно, умоляю тебя, – говорила Лена Виталию, когда еще занималась его делами. – Ты своей позой будто кричишь, что всех презираешь». «Пожалуйста, стой ровно. Я не хочу, чтобы у тебя было искривление позвоночника», – умоляла она сына.
Виталий нисколько не изменился. Для нее, во всяком случае: та же поза презрения, как она ее называла. Тот же равнодушный взгляд куда-то сквозь нее. А на что она рассчитывала? Что он обрадуется встрече? Скажет, что рад ее видеть? Какая глупость. Нет, конечно. Тогда зачем были эти многочасовые сборы? Новое платье, прическа, туфли? Почему она сто раз переодевалась, сделала маникюр, волновалась как перед первым свиданием. Хотела ему понравиться? Да, конечно, хотела. Надеялась, что с годами он стал чуть более терпимым, что ли. Или хотя бы вежливым. Если бы он просто сказал, что да, рад тебя видеть, как дела, ей бы и этого знака внимания было достаточно. Мучаясь головной болью и бессонницей накануне, она представляла, как он предложит ей войти, даст задание Лерику, поведет ее на кухню, сварит кофе. Они будут разговаривать, вспоминать прошлое. Она расскажет ему, как рос Лерик, какое сказал первое слово, кем был на утреннике в детском саду, как безобразно вел себя в первом классе и на него все время жаловалась учительница. Она хотела рассказать Виталию, что Лерик не мог уснуть без включенного ночника, что рисовать начал раньше, чем говорить. Она столько хотела ему рассказать. Но он не пригласил, а поспешно выпроводил ее за дверь.
