– Это не так, – тихо прошептала Лена. – Ты ее просто не знал. Она была одинокой несчастной женщиной, только и всего.
– Поэтому ей важнее были любовники, а не единственный сын? Из-за одиночества? – рявкнул Виталий.
– Каждая женщина хочет личного счастья… – Лена тихонько плакала. Ей было бы легче, если бы Виталий не задавал все эти вопросы, не бросался обвинениями, хотя бы не сейчас, не в этот момент, а тоже расплакался. Тогда бы она смогла подойти и обнять его, утешить. Сказать, как маленькому Лерику «шшшш» и погладить по голове. Гладить долго, нежно, пока тот не успокоится и не уснет у нее на коленях. Она бы не стала двигаться, терпела, пока ноги не затекут, а спина не заноет. Как справиться с гневом Виталия, она не знала. Ей было страшно даже приблизиться к нему.
– А ты тогда чего не ищешь своего единственного и неповторимого? – продолжал кричать Виталий. – Прицепилась ко мне и не отпускаешь. Видеть тебя не могу, слышать не хочу. Ненавижу тебя. Ты слышишь? Сначала сыном хотела меня вернуть, теперь матерью? Ты мне не нужна! Никогда не была! Я женился на тебе, потому что так было удобно. Мне удобно. Понимаешь? Ты меня даже не привлекала. Ни как женщина, ни как человек. Ты – никто. Пустое место. У меня есть женщина, которую я люблю. Всегда любил. И только с ней хотел быть.
– Зачем ты так? Зачем сейчас? – Лена перестала плакать. Сидела спокойно, сложив руки на коленях. Смирившись с его гневом, обвинениями, словами, которые ее ранили. – Не надо, ты потом пожалеешь о своих словах. Если хочешь, я уйду и больше никогда в твоей жизни не появлюсь. Только сейчас послушай. Я обещала Надежде Владимировне сделать все, как она хотела. Там, в шкафу, висит платье, в котором ее нужно похоронить. Внизу – в коробке – туфли. Парик, она очень просила, чтобы непременно в парике. Он лежит в верхнем ящике тумбочки. Белье – во втором ящике шкафа. Надежда Владимировна хотела кремацию, чтобы ты не искал место на кладбище и не переплачивал. Урну с прахом – на твое усмотрение. Хочешь – развей. Хочешь заложи в нишу. Это дешевле. Квартиру она оставила Лерику. Написала дарственную. Давно. Еще до болезни. Если ты против, я не буду оспаривать. Все документы здесь.
– Как же я вас ненавижу… Ненавижу… Всех вас. Ты такая же, как моя мать. Что вы от меня все хотите? Что вам всем нужно? Прицепились и не даете мне жить! – Виталий перестал кричать. Тихо выплевывал проклятия и не мог остановиться. – Какой парик, какие туфли? При чем здесь… Пусть остается в морге. Она не заслуживает… Не заслуживает…
Лена ушла, тихо прикрыв дверь.
– Мам, я не знаю, что делать, – призналась она дома. – Он будто с ума сошел. Говорит такие гадости, мерзости. Я не могу этого слышать. Всех проклинает. И меня, и Надежду Владимировну. Я его боюсь. Мне страшно. Он вбил себе в голову, что я его специально домогаюсь. Будто больной.
– Придется потерпеть. Надо сделать все по-человечески. Лерик плачет. Он хочет пойти на похороны бабушки. Ты уверена, что Виталий сделает все как положено? Как хотела Надя? – сказала Людмила Михайловна.
– Нет, он не сделает. Оставит ее в морге, – призналась Лена. – Я не могу. Устала. Нет никаких сил держаться, терпеть его обвинения. Он не мог понять, почему мы общались с Надеждой Владимировной. Почему он ничего не знал про болезнь. Думает, что мы его все предали, раз за его спиной…
– Пусть думает что хочет. Ты к нему в голову не залезешь. А похоронить надо, тебе придется всем заниматься. Так что выдержишь. Ради Нади. Ради Лерика.
– Виталий не хочет меня видеть. Никого не хочет.
– Ну пусть не хочет. Завтра утром поедешь туда и как угодно заставишь Виталия оформить все бумаги, выбрать кладбище, где урну заложить, – велела мать. – Никакого развеивания. Лерик должен знать, на каком кладбище похоронена его бабушка. И знать, куда можно прийти в родительский день. Так что будь добра. Иначе потом не уснешь. Никогда. Как я не могу уснуть, потому что не выполнила волю твоего отца. Он хотел быть похороненным в первом своем гарнизоне. Я не исполнила его волю – того гарнизона уже нет, город вырос. На месте бывшего кладбища – дома новые. Знаю, что ни в чем не виновата, а все равно совесть меня мучает. Хотела ведь как нам проще, а не как ему хотелось. И даже обрадовалась, что нет того кладбища больше. Сровняли с землей. Как и гарнизон. Был и исчез.
– Ты не виновата. Хорошо, что папа здесь похоронен. Мы можем за могилой ухаживать, – сказала Лена. – Все время думаю, как судьба повторяется. Бабушка Виталия назвала дочь Надеждой, думая, что ее Володя вернется. А потом я всю жизнь ждала Виталия. Сейчас уже нет, конечно. Но раньше все время надеялась. У него есть женщина, которую он любит. Всю жизнь любил. Она то появляется, то исчезает. Сказал мне об этом, будто выплюнул. А я знала, всегда знала. Видела его рисунки – он ее писал, кусками. Мне даже не по себе стало. Виталий от нее будто зависим. Тогда, когда мы с Лериком появились, когда он с ним начал заниматься, я видела, что ему это нравилось, было интересно. Еще бы немного, он бы привязался к Лерику. Она помешала. Опять. Позвонила, и Виталия на глазах будто подменили. Он больше ничего не видел и не слышал. И так каждый раз.
– Тоже объяснимо. Человеку нужно быть от кого-то или от чего-то зависимым. У Виталия – гонка за призраком. Он придумал себе ее, свою любовь, и всю жизнь пытается реализовать мечту. Сделать ее реальной. Завоевать. Превратить призрак в обычную женщину, которую он сможет назвать своей, только и всего. А ты для него слишком обычная. К тому же на тебя можно сорваться, выплеснуть всю черноту, которая накапливается в душе. Очень удобно. Вряд ли он стал бы так вести себя с ней, – пожала плечами мать.
– Он очень одинок и несчастен. – Лена снова заплакала, не сдержавшись.
– Это его выбор. Ничто не мешало ему иметь семью и не быть одиноким. Хотя бы не одиноким. И, кстати, быть любимым, что уже счастье. Когда тебя любят, это так много на самом деле, – ответила резко мать.
– Нет, мам, это наш выбор. Мы сами его к этому подтолкнули, точнее, отвергли его. Дали понять, что он не нужен.
– Он тоже не сильно цеплялся за вас. Телефон не обрывал, у подъезда вас не караулил. И кулаком по столу не стучал, чтобы вы жили отдельно. Он бы все равно ушел. Не тогда, так позже.
– Мам, может, правда нужно сейчас оставить его в покое? Пусть сам решает. Все-таки его мать, его право.
– Надю похороним, и поступай как знаешь, – ответила Людмила Михайловна.
– Мам, а ты папу часто вспоминаешь? – спросила Лена.
– Нет, не очень. А если и вспоминаю, то не что-то лирическое, не наши с ним отношения, знакомство или свадьбу, подарки или семейные юбилеи. Вспоминаю, как мы спорили, ругались, переезжали, забывая вещи, а я потом плакала и сердилась на него, – ответила мать.
– Странно это, правда? Я тоже вспоминаю, как он меня за двойку по русскому заставил переписывать в тетрадь «Евгения Онегина» целиком. А еще заставлял показывать на карте столицы стран и называть их. Помнишь карту, которую он в моей комнате повесил? Я ее ненавидела. И географию тоже. Папа каждый вечер меня к этой карте ставил и проверял. А у меня перед глазами все плыло, – призналась Лена. – Еще помню, как он Лерика маленького уронил. Положил на кровать, отвернулся, а Лерик упал. Помнишь? Мы тогда еще в больницу ездили.
