— Чего ты ноешь? — спросил Кон-Бендит. — Мы же предупреждали, что вас снесем? Вместе с вашим гребаным государством. Вот и снесли. Не так, так эдак. Между прочим, в исламе гораздо больше равенства и справедливости, чем было в вашем лицемерном, фарисейском, приобретательском обществе господства денег.
…Я часто думаю, что мы могли заключить договор с СССР. Чтобы их юных левых друзей приняли в советские сибирские концлагеря, приобщиться к коммунизму лично. В обмен за услугу мы бы обеспечили русским торговые льготы и поставки технологий. А у себя мы установили бы диктатуру капитала. Иначе говоря — свободного предпринимательского общества, любые покушения на которое карались бы каторгой. Но лучше гильотиной.
О, как взвыла бы прогрессивная общественность! Франция могла бы оказаться в изоляции — и политической, и экономической. Но прожила бы! И теперь все были бы в полной жопе — а мы жили нормально, и от них всех бежали бы к нам. В нормальную страну. С нормальными правами. А нынче и бежать некуда.
И тут с башни собора Сен-Мишель-э-Гюдюль донесся протяжный крик муэдзина, призывавшего на молитву. На такой дистанции я бы снял его первым выстрелом, но ведь это аудиозапись, пущенная через стадионную колонку.
Глава 75. Канцелярин
Мы видим палату не то госпиталя, не то санатория. Большую палату и шикарную. За окном во всю стену — берег озера на фоне гор, зелень внизу переходит в снежные пики вверху: это Швейцария. Крайне живописный пейзаж, сто миллионов долларов. А почему вы решили, что это именно Швейцария, а не Баварские Альпы? А потому что Швейцария сохранила свою государственность и свой нейтралитет. И там можно без тревог доживать свой век и умирать спокойно, что в Германии отнюдь не гарантировано. Особенно столь одиозной фигуре, как бывшей фрау канцелярин, чуть не угрохавшей свою страну вообще.
И вот она лежит, опутанная трубочками и проводами, как сдувшаяся вяленая картофелина, поддерживаемая гидропоникой. Изголовье автоматизированной ортопедической кровати высоко поднято. И рядом сидит необыкновенно располагающей внешности пожилой джентльмен в пасторском воротничке.
— Господь наш всеведущий знает все, фрау Меркель, — ласково продолжает он. — Открывая душу, вы лишь облегчаете ее. Все в Дольнем мире, на нашей печальной земле, остается без изменений. Изменяется лишь путь вашей души в ее благом восшествии в мир Горний и Вечный. Ничто не изменится, кроме оценки на Высших Весах — кто же вы были в этом бренном мире. Нельзя покидать землю, храня в душе груз невысказанных сомнений и грехов, оставшихся без покаяния. Этот груз не даст душе подняться, он тянет ее вниз, и ее вечные скитания во мраке и страданиях ужасны, безысходны. Но мы не допустим этого, дорогая Ангела. Говорите же, вам нечего бояться, времени остается все меньше. Ведь мы оба знаем, что вам хочется сказать. Мой долг — помочь вам, как любому страждущему. Как помогли столь многим и вы в вашей славной жизни. Итак! Когда вы начали работать на КГБ? Начнем с начала: когда вас завербовали?
Легко сказать. Лицо Ангелы Меркель на ортопедической подушке желтеет еще более, дряблая плоть оползает с черепа, посвистывает уходящая в ноздрю трубочка, прикрепленная полоской пластыря.
— Я вас не понимаю, — неслышно выговаривает она, а смерть все поднимается и завладевает её существом: заостряется и белеет кончик носа, щеки делаются серыми, глаза проваливаются в воронки.
Пастор сдергивает свой воротничок, открывая накачанную шею, извлекает из внутреннего кармана пиджака алую коробочку, вынимает из нее что-то плоское, цветное, и зажимает в неживом влажном кулачке Меркель.
— Президент Путин и правительство России награждают товарища Ангелу Меркель высшей наградой государства — Золотой Звездой Героя России! Президент и правительство поздравляют вас! Желают крепкого здоровья и счастья на заслуженном отдыхе! Вы с честью выдержали все испытания и проверки, товарищ Меркель. Вы отлично выполнили порученные вам задания. Разведка гордится вами!
На угасающем лице возникает выражение солдата, стоящего в строю по стойке «смирно». Солдат немецкий, и ладони рефлекторно прижимаются к бедрам, а локти чуть сгибаются. По пепельным губам пробегает тень слов: «Служу Советскому Союзу!»
— Конечно, — говорит «пастор, — все мы по-прежнему служим великому Советскому Союзу. Мы с вами, старики — советские люди. Для меня честь встретиться с вами, Ангела.
Он наклоняется над лежащей и осторожно прикрепляет к ее салатовой больничной рубахе справа — знак с мечом и щитом «Почетный сотрудник Госбезопасности», а слева — Золотую Звезду Героя на трехцетной ленте и крест «За заслуги перед Отечеством» II степени. Затем этот пастор-фээсбэшник нажимает кнопку айфона, и в двери входят двое.
Первый улыбается с развязным дружелюбием садиста, он кладет умирающей на грудь, но пониже наград, чтоб были видны, букет алых роз и делает несколько фото с разных ракурсов.
У второго «лицо доверия», он мгновенно вступает в эмоциональный контакт взглядов с пациенткой, на минуту вынимает из вставленной в вену канюли трубочку капельницы и вводит Ангеле из двух принесенных шприцев один препарат, затем другой. Кивает пастору и выходит вместе с фотографом.
Через несколько минут лицо Ангелы розовеет, глаза принимают осмысленное выражение и блестят, и на лице возникает выражение счастливой и бескрайней перспективы жизни, органично свойственное юности, но проблескивающее сейчас сумасшествием в изгибах старческих морщин.
— Jawoll, mein Fuhrer! — отчетливо произносит она. — Mea culpa, mea maxima culpa. Я все расскажу.
Моя семья переехала из Западной Германии в Восточную. Это была редкость, правда? Все пытались наоборот — бежать из Восточной на Запад. Отец был священником, но в ГДР перестал им быть. У нас в семье были социалистические взгляды. Отца часто выпускали за границу, на Запад. Это тоже нетипично, это редкая привилегия была. Гораздо позднее я узнала, что в Гамбурге он работал на КГБ, прикрывшееся якобы разведкой лондонского польского правительства: папа был из поляков. За ним начали следить, пришлось бежать с семьей. Представляете — после прихода в Гамбурге — крошечный Перлеберг в Бранденбурге? Позднее Штази зачистила следы.
Я была пионеркой, была комсомолкой — в Союзе Свободной Немецкой Молодежи. Мы учили в школе русский язык, и отец советовал мне налегать. Так что к концу школы я победила во всех олимпиадах по русскому языку — и городской, и всей ГДР. А победителя награждали поездкой в Москву.
А такие поездки организовывало Общество Дружбы ГДР — СССР. И меня приняли в члены общества. Ну, и перед поездкой, как полагается, провели беседу: о политической грамотности и так далее.
После Москвы мною в Обществе остались довольны. Я была активная комсомолка. И после окончания школы меня включили в группу, которая ехала стажерами в СССР, на полгода, в Донецк, в университет. Перед поездкой со мой провели беседу, что я буду обращать внимание на поведение товарищей и, если будет что-то недостойное, сообщу об этом. Это была обычная практика, со многими так беседовали. И мы давали подписку о неразглашении.
