А потом я поступила в Лейпцигский университет, была активной общественницей, и мне предложили сотрудничать со Штази. Сказали, что я уже и так несколько лет сотрудничаю, а делать ничего не надо, просто иногда спросят характеристики на товарищей.
Райнер Кунце издал книгу в ФРГ, а это был серьезный проступок. Его исключили из Союза Писателей. Но еще до скандала с изданием меня подвели к нему, мы познакомились, и я составляла отчеты о наших встречах: его высказывания, настроения, каких людей он упоминал. Так мое сотрудничество со Штази началось реально.
Когда я работала в Физическом институте Академии Наук, то была секретарем комитета комсомола по идеологии, понятно, что одно с другим в ГДР было связано.
А потом рухнула Стена. Все архивы Маркус Вольф переправил в Москву, в КГБ. Германия объединилась. Но была ли я членом «Демократического прорыва», или «Альянса за Германию», или перешла в ХДС и стала министром по делам женщин и молодежи — я все равно была верна своей молодости, и идеалам социализма, а кроме того, знала, что КГБ, переименовавший себя в ФСБ, может войти в контакт со мной в любой день.
Я просто делала карьеру, сознаюсь. И делала что могла согласно своим взглядам.
И в 2002 году, когда мы проиграли выборы и встали в оппозицию, их рука дотяну… то есть вы ко мне пришли. Вы работали с членами фракции, вы давали партии деньги по разным каналам. И меня переизбрали председателем ХДС! И переизбирали раз за разом.
А в 2005 вы поставили на меня на выборах — женщина, молодая, из Восточной Германии, критиковала мусульман за обособление и поносила мультикультурность! — и опять деньги, компромат на конкурентов и пресса. Я стала канцлером!
В 2011, когда нефть стоила 120 долларов за баррель, я продавила решение закрыть атомные станции. Это была плата за поддержку. И за то, что ФСБ своими средствами гасил любую информацию, которая могла даже навести на подозрения, что я на них работаю. Германия имела самые совершенные атомные станции. Их закрытие обходилось стране в огромные деньги. Деньги эти ши в Россию — за их нефть и газ. Сжигание этой нефти и газа было крайне вредно для нашей атмосферы. Но у меня не было выбора…
И когда в 2014 году Путин начал войну с Украиной, и сбил голландский «Боинг», а потом завяз в Сирии, и Запад возмутился — мне пришлось… мне пришлось!.. Я пустила мигрантов. Я заставила весь ЕС пустить мигрантов! Я не позволяла наказывать их даже за насилие над немецкими женщинами! Они грабили, оскорбляли, насиловали детей, избивали прохожих… они резали женщин, которые ухаживали за ними в лагерях, где этих скотов кормили и одевали! И электорату, народу, Европе — стало уже не до России и Путина, и уж тем более не до какой-то Украины.
Я верно послужила первой в мире стране социализма. Родине всех пролетариев. Чтоб вы все сдохли. Я буду ждать вас там, наверху. Чтобы смеяться над вами в аду.
Heil Marx!
— Прекрасно, фрау Ангела, — тихо проговорил человек на стуле, — прекрасно. Вот видите, как хорошо, что вы все сказали. Я рад, что помог вам.
Достал пистолет и выстрелил ей в рот.
«Должен же и я получить хоть какое-то удовольствие от беседы», — пробормотал он.
Глава 76. Гитлер
Мы встретились в Вене, на площади у собора Святого Стефана. Кругом перетекала, перекликалась и ловила шпиль в телефоны туристская толпа. А он стоял перед трехногим мольбертом, в длинной бархатной блузе жемчужно-голубоватого цвета, с длинной седой гривой, с длинными седыми усами под треугольным носом-тараном, и длинной кистью наносил мазочки на полотно. Там величественный, громоздкий и все же стройный собор взлетал в светящееся небо.
Больше художников не видно было. Он там стоял один такой. Разумеется, зеваки смотрели на неоконченную картину из-за его плеча, другие фотографировали, но обращали на него внимания не более, чем на одну из достопримечательностей места, деталь колорита, так сказать. Конкретно никто его не узнавал. Собственно, и узнавать-то нечего было.
Я не мог предложить ему закурить, потому что он не курил, и не мог угостить его выпивкой, потому что он не пил. И рядом не увидел ни перевернутой шляпы, ни ящичка, ни открытого футляра — ничего, куда можно было бы опустить пять евро для уличного художника. Если, впрочем, его можно было так назвать.
Венский диалект я и различаю-то с трудом, но хох-дойч у меня очень приличный. И на нем я негромко отпустил замечание, что оттенки тени на камнях собора переданы удивительно точно и выразительно, сам фон Альт не смог бы лучше. Он посветлел лицом: я попал; в живописи я немного разбираюсь.
Потом я наврал, что мечтал когда-то стать художником, но меня дважды завалили на экзаменах в Берлинскую академию, пробиться с улицы не удалось, и вот я теперь заведую отделом в рекламной фирме; но иногда пишу пейзажи для себя и дарю друзьям.
— Реалистическая живопись сейчас не пользуется спросом, — вздохнул я. — Извращенцы и уроды победили. Шарлатаны и бездари загадили всем мозги, а торговцы картинами скупили критиков и журналистов, чтобы приобретать и продавать все новую мазню и делать свои прибыли.
Я попал иголочкой в нервный узел. Он опустил кисть, морщины его дрогнули.
— Именно с этого и началось, — процедил он из-под усов. — Когда шарлатаны осмеяли, оклеветали и победили реалистов и романтиков. Настоящих художников, которые писали сердцем, верили в идеал, они были преданы красоте и радости жизни.
Вот когда эти кретинские линии и пятна, эти кривые условные карикатуры, эта блевотина, извергнутая на полотно, взяла верх — вот тогда стало понятно, что нашему миру, нашей культуре грозит гибель. И эта гибель подступила вплотную.
Художник — это человек, спасающий мир красотой. Потому что красота спасет мир. А отрицание красоты, уничтожение красоты — это отрицание мира.
Он сжал кисть в кулаке и потряс ею над головой:
— Уничтожение жизни и красоты в живописи — это уничтожение мира на эстетическом уровне! И этим убийцам, этим дегенератам, растлителям народа — не может быть прощения! Они не должны ходить по земле, которую ненавидят!
Тут нас накрыла волна навозного аромата: пара вороных процокала мимо по серо-голубым плитам площади (видимо, они только что наполнили свои эти резиновые подхвостные мешки), пассажиры в лаковом экипаже воротили лица, неубедительно улыбаясь экологически чистой газовой атаке. Я перевел взгляд выше, на сине-зеленые треугольники и ромбы крутых скатов крыши, собрался с духом. И мой венский художник согласился принять приглашение коллеги пообедать в ресторанчике прямо тут же, во дворике у площади.
Мы сели на свежем воздухе и заказали свежий салат, протертый суп из брокколи, тушеные овощи, яблочный штрудель и кофе. Мяса он не ел. Вина не пил.
Он налил из кувшина воды в тяжелый стакан, отпил и сказал:
— Какого черта? — сказал он. — Меня приняли в Венскую Академию художеств, и я стал художником. Но в четырнадцатом году я все равно ушел на фронт добровольцем! Причем в немецкую армию. Потому что Германия, германская культура, немецкий народ — для меня превыше всего. Как река находит русло к морю — так и человек любым путем все равно впадает в свою судьбу.
