Там мы и заночевали. Солдаты настояли на том, чтобы я заняла койку в блиндаже, где было относительно безопасно.
— Ты не можешь отказать этим парням. У них появилась редкая возможность проявить галантность по отношению к красивой женщине, — сказал Эрнест. — И в любом случае, если ты не ляжешь на эту койку, никто из них не сможет заснуть.
Стрельба в ту ночь не прекращалась. Утром не было слышно чириканья птиц. А когда мы собрались уходить, один парень попросил меня навестить его раненого брата: тот лежал в госпитале, и мы могли бы заехать туда по дороге в Мадрид.
— Мы, вообще-то, пока не собираемся в Мадрид, — ответил Эрнест. — Ты же понимаешь, есть еще очень много ребят, которым надо полюбоваться на длинные ножки Марты.
— Конечно же, мы обязательно навестим твоего брата, — пообещала я. — Как его зовут?
Деревня на берегу реки Харамы, Испания
Апрель 1937 года
В тот вечер в таверне, пока один из завсегдатаев играл на гитаре и пел чудесные песни своим друзьям, я попросила Эрнеста рассказать о том, как он воевал в Италии.
— Это было похоже на то, что мы пережили сегодня на холме?
Хемингуэй перевел взгляд с меня на поющего посетителя, и мне показалось, что ему стало неловко.
— Я, как только узнал, что Красный Крест набирает волонтеров в водители санитарного транспорта, сразу уволился из «Канзас-Сити стар». А ведь это там я научился писать. Понимаешь, Студж? Они меня всему научили: и как сокращать предложения, выбрасывать абзацы, целые куски… и как использовать активные глаголы, и как выражать свои мысли четко и ясно.
Я не стала менять тему, чтобы случайно не наткнуться на правду, которую уже и без того знала: Эрнеста не взяли в армию из-за поврежденного глаза. Почему мы так часто терзаемся из-за того, в чем сами совершенно не виноваты?
— Ну и что было потом, в Италии? — не отставала я.
Он отхлебнул большой глоток виски. Я сперва только пригубила, а потом тоже хорошенько приложилась.
— Италия… Это было так давно. — Эрнест снова посмотрел на гитариста, но было видно, что он весь там, в своем прошлом. — Когда я приехал в Милан, на заводе боеприпасов произошел взрыв.
Он рассказал мне о том, как выносили на носилках фрагменты тел, головы и конечности. Голос у него был ровный, почти бесстрастный, как будто таким образом он мог закрыться от нахлынувшего на него вала эмоций.
— Через два дня меня откомандировали в бригаду «скорой помощи» в Скио. А уже там спустя пару-тройку недель, когда я вез нашим солдатам шоколад и сигареты, всего в полуметре от меня разорвалась австрийская минометная мина.
Это было восьмого июля 1918 года.
— Я услышал этот жуткий звук, и у меня возникло такое чувство, будто я выскальзываю из своего тела. Прямо как платок из кармана пиджака. Я словно бы поплыл над собой, а потом каким-то чудом вернулся обратно. Я не был мертв, как мне показалось сначала, во всяком случае, не так, как солдат, который лежал рядом со мной.
Гитарист допел песню и завел следующую, прежде чем посетители таверны, оценившие его талант, успели захлопать. Хемингуэй осушил стакан с виски и показал официантке два пальца, чтобы она повторила. И вдруг спросил:
— Ты в детстве молилась, Студж? Я, когда был маленьким, каждое утро становился на колени в комнате на первом этаже, где дедушка, отец моей матери, читал нам Библию для детей.
Официантка принесла еще две порции виски и забрала пустой стакан Эрнеста, тогда как в моем оставалось еще не меньше половины. Я сидела рядом с Хемингуэем и пыталась понять, провоцирует он меня или же говорит откровенно.
— Даже представить не могу, как ты молишься, — тихо сказала я, когда официантка отошла от нашего столика.
— Если я плохо себя вел, то отец порол меня ремнем для правки бритвы, а потом заставлял становиться на колени и просить прощения у Господа.
В глазах Эрнеста было столько боли, но он рассмеялся, как будто это и правда было смешно.
— Мама любила наряжать меня в платья, — с напускной бравадой признался он.
А потом рассказал, что порой она также наряжала его сестру в одежду для мальчиков, а еще родители придержали старшую дочь на год дома, чтобы они с Эрнестом вместе пошли в школу.
— И папе с мамой очень не нравилось, что я опережал ее в учебе. Они хотели, чтобы мы во всем были одинаковыми, — бодро добавил Хемингуэй, после чего продолжил вспоминать детство: — Каждое лето мы на пароходе плыли через озеро Мичиган из Чикаго в Харбор-Спрингс. Там садились на экспресс до Петоски, оттуда на пригородном поезде добирались до Бэр-Лейк, а потом на двухпалубном пароходе до коттеджа «Уиндемир». Там я проводил каникулы: рыбачил — ловил окуней и щук — и плавал вместе с сестрами.
Эрнест уставился в свой стакан. Я наблюдала за ним, а он чувствовал это, но, как загнанный в угол зверь, старался сидеть тихо и не делать лишних движений.
— И как? Попадались тебе там гигантские водяные клопы? — наконец спросила я, стараясь обратить все в шутку и разрядить обстановку, поскольку чувствовала, что пора уже прийти ему на выручку.
Хемингуэй встрепенулся и посмотрел на меня так, будто я сбила его с мысли.
— Какие еще водяные клопы?
— О, это крайне мерзкие существа, они водятся в прудах Сент-Луиса. А уж какие громадные, с твою ладонь. Клянусь, не вру! Если такой вцепится в палец на ноге, а они только этим и промышляют, точно приличный кусок мяса отхватит. Жуть, да и только!
Эрнест рассмеялся:
— Ни за что не поверю, что заядлая пловчиха вроде тебя не полезет в пруд, испугавшись какого-то водяного клопа!
— Ясное дело, я их нисколечко не боюсь. — Я тоже рассмеялась, и у меня впервые после того, как мы ездили на передовую, стало легче на душе. — Но ты видел, какие шрамы у меня на пальцах?
Мы пили виски, а посетители таверны вовсю подпевали гитаристу. Испанские слова звучали энергично и округло, как «ронг-караронг-ронг-ронг».
— Ну а чем ты занимался зимой? — поинтересовалась я.
— Самозабвенно дразнил сестер, — ответил Эрнест. — Давал им разные прозвища, а они постоянно на меня злились.
— Надеюсь, ни одно из них не было обиднее, чем Студж? — спросила я.
— Ты, Студж, особая статья, с тобой никто не сравнится.
Я снова пригубила виски, которое после этих слов казалось теплее и намного приятнее на вкус, и подумала, что лучше бы мне больше не пить, но вместо этого сделала еще глоток.
— А мой бывший возлюбленный звал меня Кроликом, — призналась я и сразу же об этом пожалела.
Эрнест посмотрел на меня с нескрываемым интересом — он понял, что нашел трещину в моей броне. Бертран действительно называл меня Кроликом, а я его Смуфом. Этот человек настолько заморочил мне голову, что полностью подчинил себе. Да, он любил меня и все собирался развестись с женой, но никак не мог поставить точку в этой истории. В результате я дала ему прозвище Ангел разрушения, хотя на самом деле Бертран ничего не разрушал: наши отношения погубили упрямство его супруги, а также мое собственное нетерпение и неспособность противостоять воле отца.
