Слух о том, что в госпиталь приехал сам Хемингуэй, распространялся с невероятной скоростью, как хлынувшая из раны кровь. Кто-то из персонала сразу сообщил Эрнесту, что с ним очень хочет поговорить молодой солдат по имени Рэйвен. Эрнест не возражал, и нас проводили в палату, где лежал этот раненый. Над бугром, покрытым колючим шерстяным одеялом, виднелось лицо, все в страшных струпьях, а глаза несчастного были забинтованы. Парень получил ожоги от бутылки с зажигательной смесью. Едва шевеля обгоревшими губами, Рэйвен слабым голосом сказал, что боль терпимая и жалеет он только о том, что не может увидеть, как сражаются его товарищи. Я слушала этого слепого парня из Питтсбурга, который мечтал стать писателем и которого больше никогда не захочет поцеловать ни одна девушка, и, чтобы не расплакаться, призывала на помощь все свое мужество, что на передовой внушил мне Эрнест.
Мы не могли смотреть на раненого. Хемингуэй, глядя в сторону, рассказывал ему о том, что мы видели на фронте. Он описывал это в деталях так, чтобы Рэйвен мог живо все представить. Посмеялся над тем, как суетились вокруг меня солдаты, и только потом понял, что парень не может меня увидеть и оценить, как я выгляжу.
— Когда в следующий раз будем проезжать мимо, привезу тебе радиоприемник, и ты сможешь послушать, чем там заняты твои приятели, — пообещал Эрнест.
— Может, Джон Дос Пассос тоже приедет, — ответил Рэйвен. — Он обещал меня навестить.
Хемингуэй поджал губы.
— Я прихвачу его с собой, — сказал он так, будто его нисколько не задело то, что этот парень восхищается его коллегой-писателем, может быть, даже больше, чем им самим.
— Правда привезете?
— Правда.
— А скоро это будет, мистер Хемингуэй?
— Просто Эрнест. Или Эрни, как тебе больше нравится.
— Я могу обращаться к вам по имени?
— Можешь называть его просто Клоп, — вставила я. — Его так все близкие друзья зовут.
— Клоп? — изумился Рэйвен.
— Как только Дос Пассос объявится в Мадриде, я сразу его к тебе привезу. И радиоприемник тоже, — заявил Эрнест.
— Может, лучше Синклера Льюиса? — спросил Рэйвен, уловив в голосе собеседника нотки неприязни по отношению к Пассосу, хотя Эрнест ни за что бы в этом не признался. — Говорят, он якобы собирается в Испанию.
— Без проблем. Синклера Льюиса тоже привезу. И заставлю его прихватить свой диплом нобелевского лауреата, чтобы он…
Эрнест чуть не сказал «чтобы он тебе его показал», но вовремя осекся и посмотрел на Рэйвена… Впервые после того, как мы вошли в палату и поняли, что парень не увидит, как старательно посетители отводят глаза.
В тот вечер, пока Эрнест и его партнеры по покеру сидели за круглым столом и, сдавая карты из потрепанной, привезенной еще из Флориды колоды, проигрывали друг другу деньги — я точно не знала, но подозревала, что они, как всегда, заняты именно этим, — я заправила чистый лист бумаги в пишущую машинку, которую одолжила у Джинни. Хемингуэй верил в меня, считал, что у меня получится стоящий материал, так что пора уже дерзать. Но как описать войну? Ты можешь рассказать, как случилось то или другое, но это не будет историей парня из Питтсбурга, у которого сгорели губы. Или историей хирурга из госпиталя, который в мирной жизни был дантистом. Или историей тех ребят, которые чистили картошку в фермерском доме, а потом вдруг в одно мгновение оказались похоронены под его развалинами. Я смотрела на чистый лист и пыталась точно вспомнить звук летящего в нашу сторону снаряда. Не то, как бы описал его Эрнест, а то, как это услышала я сама. Грохот после попадания в дом. Кашель и свист. Детали. Ощущения. Прохладная гладкая трубка телефонного аппарата в бункере на холме. Чувство вины, которое я спиной ощущала, пока лежала на койке, в то время как солдаты спали на холодной земле. Все, чего не знал Рэйвен, но мог бы узнать.
Я положила пальцы на черные клавиши и приготовилась писать, не останавливаясь до тех пор, пока мое израненное сердце не вернется на место и можно будет притвориться, будто бы все в порядке, хотя любой дурак без труда увидит, что осколки его застряли в моих спутанных волосах. Я не могла писать о том, что происходило на передовой. Я была недостаточно хороша для этого. Но я могла написать о женщинах, которые, несмотря ни на что, ходят в Мадриде по магазинам. Могла описать незатейливую пьесу, которую пару дней назад сыграла для раненых в госпитале труппа из нескольких солдат. Хотя это была в высшей степени любительская постановка, зрители приняли ее на ура. После того как опустили занавес, на сцену вышел солдат, исполнявший главную роль, и извинился за то, что постоянно забывал слова, а все хлопали ему как сумасшедшие. Публика благожелательно встречала актера, который учил текст в окопах под Гарабитасом, когда между атаками наступало затишье.
Я могла написать статью, выверить ее до последнего слова и дать прочитать Эрнесту или же, наоборот, ничего ему не показывать. А потом отослать свой материал в «Кольерс». Правда, там его вряд ли бы напечатали, но недаром ведь у меня имелось письмо, подтверждающее, что я являюсь их специальным корреспондентом, да и в любом случае из всех периодических изданий у меня был только их адрес.
И я принялась писать свою историю. Это было непередаваемое чувство. Предложения выстраивались одно за другим и цепочкой уходили туда, где — хотя предстояло еще немало потрудиться — могли превратиться в достойную прочтения историю. Писательство всегда было единственным занятием, которое дарило мне уверенность в себе. Не в процессе творчества, а когда работа уже была закончена. Главное, говорила я себе, вложить в статью всю свою душу и постараться сделать ее такой, чтобы отец, будь он жив, мог бы мной гордиться.
Отель «Флорида». Мадрид, Испания
Апрель 1937 года
Было еще не поздно (крайний срок для передачи материала — девять вечера), но я, устав после пережитого на фронте и после работы над статьей, крепко спала в своей относительно безопасной комнате, и тут в номер ввалился Эрнест.
— Студж, почитай-ка это! — потребовал он и, пока я, отчаянно моргая, пыталась проснуться, буквально сунул мне под нос страницы с машинописным текстом.
— Скруби, да что за пожар? Давай попозже, ладно? Я хочу отдохнуть.
— Потом отдохнешь! Ты должна немедленно посмотреть! Зря, что ли, я все это время писал как проклятый!
Писал как проклятый? Ну-ка, ну-ка, и впрямь интересно.
Я села, привычно отметив про себя, что начался очередной артобстрел. К счастью, снаряды падали далеко от отеля. Взяла у Эрнеста распечатку и хотела было сказать, чтобы он не стоял над душой, пока я читаю, но тут же сообразила, что это абсолютно бесполезно.
Так или иначе, я с первой же строчки поняла, что материал, который Хемингуэй мне принес, буквально написан кровью сердца.
Это была длинная статья, слишком длинная, чтобы успеть ее сократить и отослать по телеграфу до девяти вечера.
