Мы с Рандольфо попивали в темноте вино из оловянных кружек и говорили о войне. Вернее, говорил по большей части мой спутник, а я слушала. Это нас обоих вполне устраивало, ведь, по мнению любого мужчины, умная женщина должна внимать ему, открыв рот, кивать и лишь изредка задавать вопросы. А я была умной женщиной, которая пишет о войне и не упустит возможности раздобыть хотя бы немного информации из первых рук. Да, не сегодня-завтра я собиралась уехать из Испании, но уже планировала свое возвращение.
А потом мы заблудились. Вернее, мне так показалось. Сама мысль о том, что высокопоставленный военный, который на мотоцикле объездил всю прифронтовую зону Мадрида, мог тут потеряться, казалась невероятной, однако, похоже, именно это с нами и случилось. Или Паччарди специально завлек меня сюда? Мне хотелось напрямую спросить его об этом, но я промолчала. Ну не могла я вот так в лоб обвинить его в глупых заигрываниях, как не могла осуждать Эрнеста за фокусы, которые он выкидывал, чтобы выглядеть умным, смелым или неотразимым. Но, признаюсь, оказаться посреди ночи в непосредственной близости от месторасположения противника — это будоражит. Тем более если ты в компании с мужчиной, который не просто пишет репортажи, а действительно сражается за Испанию.
Рандольфо попытался меня поцеловать. Я могла бы рассказать ему о нас с Эрнестом, о том, что мы вместе едем в Париж, где Эрнест будет представлять свои книги, но дело в том, что эти двое были очень похожи. Паччарди и Хемингуэя обоих привлекали женщины, которые им не принадлежали.
Поэтому я просто сказала:
— Рандольфо.
И рассмеялась, как будто понимаю, что он это не всерьез. Держать дистанцию с мужчиной, который тебя хочет, а ты стремишься остаться с ним в дружеских отношениях, — это надо уметь.
После того как мы наконец нашли дорогу обратно, я немного расслабилась, ведь в машине были водитель и ординарец.
Паччарди взял меня за руку и не отпускал. Я попыталась рассмеяться, но во второй раз это уже не сработало.
— Рандольфо, — прошептала я, — я просто не имею права закрутить роман с парнем, которого могут убить до моего возвращения в Испанию.
— Обещаю, что меня не пристрелят в ближайшее время, — заверил он.
— И как, интересно, ты этого добьешься? Заключишь сделку с фашистами? Нет уж, спасибо.
— Тогда не уезжай. Останься со мной. Оставайся и получи удовольствие. — Рандольфо притянул мою руку к ширинке.
Я в ужасе вырвала руку, это было омерзительно.
Паччарди придвинулся ближе и прошептал:
— Какая смелая! Не боится попасть под обстрел, а секса испугалась!
Он рассмеялся так радостно, что мне с трудом удалось промолчать, чтобы водитель с ординарцем могли вообразить все, что им вздумается относительно того, что происходит на заднем сиденье. Я не забыла, как смеялись солдаты, которых я угощала сигаретами в мой первый день в Мадриде, когда Эрнест взял меня с собой в Каса-де-Кампо. То, что делает девушка, и то, как это видят со стороны, не всегда одно и то же. Девушка, которая возмущается, когда к ней пристает настоящий мужчина, привлекает внимание и вызывает определенные сомнения.
Вернувшись в отель, я бегом поднялась по лестнице в номер к Эрнесту. Я не собиралась рассказывать ему о приставаниях Паччарди: во-первых, я искренне восхищалась тем, как Рандольфо отдается делу борьбы с фашизмом; а во-вторых, Хемингуэй мог выйти из себя, узнав, что другой мужчина пытался меня совратить. Мне просто хотелось побыть с ним, узнать, как прошла радиопередача с его участием.
Оказалось, Эрнест сам еще только вернулся в отель и понятия не имел, что я куда-то уходила.
Он дал мне почитать статью, над которой в тот момент работал, и налил нам виски, прикурил сигарету для меня, потом для себя.
— Муки, теперь, когда о нас знает половина Испании, я должен на тебе жениться.
Я видела, что он не шутит и говорит это из лучших побуждений. У меня даже сердце екнуло, и я могла бы ответить согласием, хотя он его не спрашивал, а моя связь с ним длилась совсем недолго и была абсолютно иной, чем роман с Жувенелем. И еще я почувствовала, что Эрнест относится к этому не так, как Бертран, а как мужчина, дающий обещание, которое навряд ли когда-нибудь сможет исполнить.
Я пригубила виски, чтобы согреться. Для Эрнеста я была всего лишь одной из длинной череды любовниц, которым он наливал виски, прикуривал сигареты и брал в свою постель, чтобы, проснувшись, вернуться к Полин, в их общую спальню, в особняк в Ки-Уэсте. В особняк, то ли нуждавшийся, то ли нет в обустройстве нового патио, или в бассейне с морской водой, или в постройке каменной стены, которая не могла послужить заслоном от аппетитов Эрнеста.
— Знаешь, Скруби, мне кажется, такому важному парню, как ты, нужны две жены, — пошутила я.
Он укоризненно посмотрел на меня:
— Мы с Полин давно уже не любим друг друга. Ты же была в Ки-Уэсте, Марти, и сама все видела.
Я закрыла глаза и вспомнила, как это было. Наши задушевные беседы в саду. Но и разговоры за семейным столом, их тоже забыть невозможно. Лицо Патрика, когда он смотрит на отца с таким искренним желанием ему угодить. И маленький Грегори, которому трудно представить, что папа не всегда любил маму, хотя Хэдли и Бамби — прямое тому доказательство.
— Полин будет держать меня в клетке до самой смерти, — вздохнул Эрнест. — А за решетками из коктейлей, званых ужинов, денег и комфорта таланту не выжить.
Это так, но ведь были еще и дети, его сыновья.
И вообще, у меня уже имелся подобный опыт: я приняла предложение Бертрана, а когда супруга отказалась дать ему развод, я все равно приобрела статус мадам де Жувенель. Бертран искренне хотел на мне жениться — я до сих пор в это верю, — но тот роман преподнес мне урок, и я хорошо его усвоила: в поведении мужчины, когда он дает обещание, которое не может исполнить, нет ничего необычного, а вот женщина, которая его принимает, ведет себя как конченая эгоистка.
Я затолкала свое липкое от эгоизма сердце поглубже под ребра и сказала:
— Однако наверняка множество современных писателей согласились бы поменяться с тобой местами: кто откажется иметь богатую жену и получать гонорары по пятьсот долларов за репортаж по телеграфу!
И, не дав Эрнесту времени отреагировать на подобное замечание, я переключилась на его статью, которая лежала перед нами. Это был материал о бомбежках Мадрида, о политической ситуации, что-то вроде информационного бюллетеня. Здесь ничего не трогало за душу, как в том очерке о Рэйвене. Единственным способом отвлечь Хемингуэя от предложения руки и сердца, которое он не мог сделать, даже если бы сама я и хотела его принять, было подвергнуть критике его работу.
— Вот эта фраза, — я прочитала вслух самую удачную во всей статье, — по-моему, она звучит как-то неискренне. Ты не находишь?
Моя уловка сработала.
— Черт побери, Марти! — взорвался Эрнест. — Да ты сама не понимаешь, о чем говоришь!
