— Марти обожает покрякать на эту тему, — вставил Эрнест.
К тому времени он уже порядком набрался. Начал пить еще в номере и пытался заставить меня пить вместе с ним, хотел заняться сексом, но я отказала, потому что только-только оделась и привела себя в порядок.
— Да, я та еще кряква. — Мне было неприятно это услышать, но я не подала виду, поскольку помнила, как Хемингуэй обиделся, когда я отказалась раздеться и завалиться с ним в кровать. — Могу захлопать крыльями и улететь.
— И отложить тухлые яйца, — добавил Эрнест; Лилиан растянула узкие губы в лошадиную улыбку и пискляво хихикнула. — Марти растеряла свои яйца, — продолжал Эрнест. — Хочет, чтобы ее считали военным корреспондентом, а сама боится пораниться.
— Клоп!
— Возвращается в безопасные Штаты, чтобы собрать деньги для Испании, будет рассказывать о том, какая она храбрая девочка, в надежде, что благодарные слушатели станут открывать свои кошельки.
— Это же ради дела, — возразила я. — Все деньги, которые удастся собрать, пойдут на борьбу с фашистами.
— Но бо́льшая часть уйдет на оплату купе первого класса, на номера в модных отелях и, возможно, на покупку новой горжетки из чернобурки.
Еще немного — и мы бы накинулись друг на друга, но тут начался артобстрел. Все выбежали на балкон — посмотреть. Все, кроме Лилиан, она вдавилась в диван, зажала голову между коленей и буквально завыла от страха.
Артобстрел ночью — это впечатляющее зрелище: фейерверки над «Телефоникой» и пыль, которая с земли поднимается до балкона пентхауса. Мы не делились впечатлениями, просто стояли и смотрели на взрывы снарядов, пока в номере не зазвонил телефон. А Лилиан все тряслась от страха на диване.
Звонили с радиостанции, сказали, что передачу можно отменить, поскольку на улицах небезопасно, так что пусть мисс Хеллман отошлет обратно шофера, когда он за ней приедет. Но к тому времени как прибыла машина, Лилиан уже взяла себя в руки и решила ехать.
— Не валяй дурака, — отговаривал ее Эрнест.
— Возможно, больше мне такого шанса не представится, — заявила Лилиан так решительно, как будто это не она только что едва не обмочилась от страха, хотя ни один снаряд не попал в здание отеля.
— Ага, понятно, — кивнул Эрнест. — Меха и каблуки, в такой экипировке женщина с яйцами никогда не отступит.
Когда мы вернулись в свой номер во «Флориде», я, чтобы как-то снять возникшее между нами напряжение, поставила любимую пластинку Эрнеста с мазуркой Шопена и сказала:
— Клоп, я не злюсь на тебя за то, что ты там наговорил. Я понимаю, все эти рецензии… Но ты не можешь так себя вести…
— Не могу? — перебил меня Эрнест как раз на том месте, когда мазурка зазвучала быстрее, и сорвался на крик: — Значит, я не могу? Да что же это такое?! То нельзя, и это тоже! Вот смысл существования всех женщин — удержать меня от того, что я хочу и должен сделать!
Я случайно задела рукой звукосниматель, и он пополз по пластинке, издавая жуткие звуки.
— Ты записалась ко мне в няньки и, чувствую, еще немного — и запустишь коготки в мой талант!
— Я ничего такого не делаю…
— Нет, делаешь! Ты трахаешь мой талант!
Я повернулась к патефону, подняла звукосниматель, чтобы уберечь иголку, которая уже была испорчена, и подумала: «Неужели Хемингуэй не понимает, что я всячески стараюсь удержать его „эго“ от падения в яму, где нет войны, о которой он мог бы писать?»
Эрнест схватил меня за руку, вцепился так сильно, что даже больно стало.
— Отпусти! — крикнула я и толкнула его в мускулистую грудь, которой он так гордился, а потом прицелилась коленом в самое дорогое для него место.
Эрнест сдал назад со скоростью, которую и не заподозришь у мужчины с его габаритами.
— Ты сейчас говоришь о гребаном таланте, который тратишь на то, чтобы выставить меня дурой в своей пьесе? Да уж, куда как талантливо: «Работаю. Не беспокоить». Герой — это ты, весь такой благородный красавец, а ногастая девица, то есть я, — это худшее, что может случиться с настоящим мужчиной.
Хемингуэй попытался меня ударить, но промахнулся и врезал кулаком по лампе на прикроватной тумбочке. На пол с тонким звоном полетели осколки плафона.
Мы с Эрнестом в полумраке уставились на разбитую лампу. Потом посмотрели друг на друга.
— Вот черт! — произнес он. — Какой из меня теперь Клоп? В темноте ведь и не пришпилишь.
Мы расхохотались, и все было забыто.
— Осторожнее, Муки! — предостерег меня Эрнест. — Не наступи на осколки своими маленькими босыми лапками.
— Я, вообще-то, еще в туфлях.
— Вот черт, ты еще в туфлях? После того, как я целый день пытался вытащить тебя из одежды? Я неудачник.
Мы снова рассмеялись. Он подошел ко мне и поцеловал.
— Прости, Клоп, — сказала я. — Ты же знаешь, я журналистка, а мы те еще твари. Материал начал прокисать, и я…
Я погладила Хемингуэя по щеке. У него был такой скрофулезный вид, скрофулезный в нашей геллхорновской интерпретации. А еще он был очень милым, можете мне поверить.
Мне был знаком этот ужас, который порой накатывает на писателя, и я добавила:
— Клоп, поверь, я ценю твой талант.
И это было истинной правдой. Я могла не любить Эрнеста в каких-то его проявлениях, но всегда любила его как писателя. Я хотела быть причастной к его таланту, хотела достичь его высот и упиваться красотой его слога. Мечтала, чтобы он начал писать роман такого же уровня, как и «Прощай, оружие!», но чтобы на этот раз главная героиня была самой отважной в мире женщиной, чтобы она даже самому Хемингуэю могла дать фору. А я бы сочиняла второе «Бедствие, которое я видела» — на этот раз о чудесных людях, защитниках Испании. И мы с Эрнестом читали бы друг другу вслух отрывки из своих произведений, обсуждали бы их и пытались как-то улучшить. Как здорово было бы забраться вместе в постель, улечься поуютнее, целоваться, а утром, встав с кровати, почувствовать прилив творческой энергии. И писать так, чтобы весь мир понял: новая мировая война уже на пороге и, если людям не открыть глаза на то, что творят в Испании этот обезумевший Гитлер и его приятель Муссолини, нам всем конец.
За день до моего двадцать девятого дня рождения мы с Эрнестом отправились в штаб-квартиру Пятнадцатой бригады, которая располагалась на старой мельнице в Амбите, чтобы отпраздновать годовщину появления в Мадриде интернациональных бригад. С нами пошли Херб Мэттьюс и еще два знакомых поэта. Я оделась потеплее, поскольку подозревала, что вся эта канитель — речи, тосты, застолье и интервью журналистам — затянется надолго.
Клоп, когда на него навели камеру, быстро снял очки, и это его тщеславие выглядело так трогательно. Я тогда еще подумала, что по-настоящему люблю его, а он по-настоящему любит меня, просто все пошло куда-то не туда: премьер-министр республики основал тайную полицию и появились секретные списки врагов, а фашисты тем временем заняли весь север Испании.
