В поисках тишины и вдохновения я отправилась на Корсику, но расслабиться не получилось. В день моего приезда там как раз нашли выброшенного на берег утопленника. Вернулась в Париж, в маленькую комнатку с письменным столом в тупиковой улочке неподалеку от Триумфальной арки, и засела за роман. А по миру уже вовсю поползли слухи о войне. «Если Гитлер настолько безумен, что собрался бомбить такой прекрасный город, как Париж, — думала я, — то человечество обречено».
Хемингуэй с женой отметили в Ки-Уэсте два дня рождения подряд: он появился на свет двадцать первого июля, а она — двадцать второго. А затем всей семьей уехали на ранчо в Вайоминг, к летним непрекращающимся дождям. Там Эрнест читал корректуру сборника рассказов и советовался с Полин. Он не знал, как поступить с «Пятой колонной», но потом решил не слушать советов Перкинса и включил ее в сборник. Отсылая гранки в издательство, Эрнест написал посвящение: «Марти и Хербу с любовью».
В конце августа Хемингуэй уже плыл на «Нормандии» во Францию, чтобы вместе со мной провести короткий отпуск на Лазурном Берегу, между Ле-Лаванду и Сен-Тропе. Североамериканский газетный альянс заказал ему репортажи о ситуации в закипающей войной Европе. После разлуки мы научились неплохо извиняться друг перед другом, однако совершенно не разучились ругаться.
Ле-Лаванду, Франция
Август 1938 года
Ле-Лаванду в то время была очаровательной маленькой деревушкой. Все, что она могла предложить, — это ярко-синее море, чтобы поплавать, чистый песок, чтобы обсохнуть после купания, и огромную круглую луну, которая отражалась в Средиземном море и освещала нам дорогу из местного бара домой. В баре мы проводили тихие вечера, попивая дешевое розовое вино, слушали дуэт саксофониста и пианиста и старались забыть о творящихся в мире ужасах. Именно там до нас дошли слухи о том, что Франция и Англия планируют принести в жертву добрых чехов, отдав Гитлеру Судеты в обмен на пустые обещания мира.
Я сунула купальник в брезентовую сумку и снова отправилась в Прагу, планируя выступить с очередной пламенной речью перед новым послом США. Эрнест мог бы составить мне компанию и написать репортаж для Североамериканского газетного альянса, но предпочел охотиться на фазанов в Солони. Возможно, рассудила я, он от меня устал, устал оттого, что я неизменно думала в первую очередь о работе, в то время как для жены, оставшейся дома, на первом месте всегда был он. А может, не хотел, чтобы Полин прочитала наши фамилии в списке пассажиров затонувшего корабля. Или пообещал ей не рисковать жизнью ради семьи, обретя таким образом благовидный предлог для оправдания собственного малодушия. Разумеется, последнее предположение было полнейшей ерундой. Эрнест абсолютно точно не был трусом. В этом можно было не сомневаться: я видела его в Испании. Просто мне больно было сознавать, что он отказывается ехать туда, куда в ту пору стремился попасть каждый профессиональный корреспондент. И похоже, единственной причиной его нежелания отправиться в Прагу была я.
Приехав в Прагу, я сразу встретила старого знакомого — Михаила Кольцова, с которым мы не виделись с того дня, когда он в Мадриде продемонстрировал мне таблетку цианида. Михаил сидел на деревянной скамейке возле Пражского Града, где находилась резиденция чехословацкого президента.
— Bonjour, étranger, — поприветствовал он меня.
Здравствуй, незнакомка. Михаил мог бы поздороваться и по-английски, но по-французски это звучало намного приятнее, потому что это был наш общий язык.
— Bonjour, étranger, — ответила я таким же игривым тоном.
Представляю, как взбесился бы Хемингуэй, увидев, что я строю глазки Кольцову. Хотя, с другой стороны, Эрнест был сам виноват. Если бы он поехал со мной, я бы ничего такого себе не позволила. Флирт помогает скоротать время и поднимает настроение. Вот и сейчас, хотя ни один из нас вовсе не стремился к сближению, на душе у обоих сразу стало легче. А что касается Хемингуэя, то он не мог предъявлять мне претензии. Он вообще не имел на меня никаких прав.
Кольцов, как и я, надеялся переговорить с президентом Чехословакии. Он уже четвертый день тщетно ждал этой возможности. Надежда на аудиенцию оставила нас с наступлением темноты. Похолодало. Михаил помог мне накинуть горжетку из чернобурки, и мы присоединились к пешеходам на пражских улицах. Болтая по-французски, мы спустились вниз по склону холма, прошли под аркой Малостранской башни на Карлов мост. Немного постояли там. Старинные фонари освещали наши лица и лица скульптур на мосту. Михаил встал чуть ближе, чем обычно встают коллеги или друзья.
— Если бы мне только удалось поговорить с президентом Чехословакии, — сказала я. — Он мог бы использовать «Кольерс» как площадку для достижения договоренности со Штатами.
Кольцов посмотрел вниз на воды Влтавы, в которых отражался лунный свет, и произнес:
— На летном поле за городом стоят русские самолеты. Если президент решится, они в его распоряжении.
— Думаю, поговорить со мной все же проще и безопаснее, чем позволить русским самолетам летать над Чехословакией, — заметила я.
У этой страны не было хороших вариантов. Мы зашли в людное кафе для рабочих в Старом городе, на пути от моста к моему отелю на Вацлавской площади, и, запивая нехитрый ужин пльзеньским пивом, обсудили плохие варианты. А потом мне захотелось поцеловать Михаила, но не ради самого поцелуя, а чтобы вонзить свои коготки в талант Хемингуэя, однако в последний момент я просто протянула Кольцову руку и пожелала ему доброй ночи. Вернувшись в свой затхлый номер, я вышла на балкон и посмотрела на город, добрые жители которого, несмотря ни на что, занимались своими повседневными делами.
Двадцать первого сентября мир отрекся от храброй Испании, заявив о безусловном отводе интернациональных бригад.
Двадцать третьего сентября правительство Чехословакии объявило всеобщую мобилизацию. Официанты отставили тарелки, торговцы закрыли киоски, и в течение трех часов почти миллион мужчин встали под ружье. Они уезжали на танках, грузовиках, велосипедах, уходили пешком, а женщины провожали их с сухими глазами. И все были преисполнены решимости защитить независимость своей родины.
Эрнест телеграфировал, что уехал из Солони в Париж, где теперь пишет рассказ для «Эсквайра» и надеется, что я вернусь к нему, вместо того чтобы наблюдать за нацистскими погромами, подвергая свою жизнь опасности. Я телеграфировала в ответ, что добрые чехи позаботятся обо мне до той поры, пока я не смогу к нему вернуться.
Я все еще была в Праге, когда неделю спустя Гитлер, Муссолини, Даладье и Чемберлен подписали своими мерзкими черными чернилами Мюнхенское соглашение и позорно отдали Судеты нацистам, окончательно лишив отважных чехов и словаков возможности погибнуть, сражаясь за свою свободу.
Я вылетела из Чехословакии на последнем гражданском самолете.
Париж, Франция
Октябрь 1938 года
В том октябре Париж стал другим. Повсюду были развешены плакаты, призывающие быть готовыми «pour sauver la patrie», спасти свою родину. Эрнест тоже изменился. Четырнадцатого октября вышел его сборник «„Пятая колонна“ и первые сорок девять рассказов», и он клялся, что, даже если завтра сдохнет, эта книга будет отличным оправданием его жизни. Однако на него снова накинулись критики.
