Часть третья Париж, Франция
Ноябрь 1938 года
Написав две главы своего нового романа, Эрнест назвал его неукротимым зверем, как будто что-то могло сравниться с его собственным звериным отчаянием. Он уплыл на «Нормандии» в Нью-Йорк, а оттуда отправился в Ки-Уэст, чтобы провести отпуск с Полин и сыновьями, а я двадцать первого ноября вернулась в Барселону собирать материал об испанских беженцах. «Кольерс» не мог предъявить мне претензий: выполняя условия контракта, я честно написала для них три статьи — о ситуации во Франции, Англии и Чехословакии.
В Испании я водила дружбу с Хербом Мэттьюсом, который до сих пор так и ходил в своих невообразимых крестьянских штанах, и наконец-то познакомилась лично с фоторепортером Робертом Капой. Мы с ним сразу нашли общий язык: шутили, пикировались, спорили до хрипоты на любые темы. Бросали друг другу обвинения, которые могли ранить сильнее, чем осколки снарядов, и это помогало нам преодолеть страх смерти: значит, были на свете вещи и поважнее. Например, я говорила Роберту, что недостойно носить пальто из верблюжьей шерсти с широкими лацканами и перламутровыми пуговицами, в то время как жители Барселоны не только голодают, но и к тому же замерзают. Этот разговор произошел во время авианалета. Роберт держал меня за руку, а я, как раз на этой реплике, вырвалась и поплотнее замотала вокруг шеи горжетку из чернобурки.
— Если мне суждено погибнуть, — ответил Капа и снова взял меня за руку, — я бы предпочел, чтобы меня запомнили как франта. Твоя проблема, Марти, в том, что тебя больше заботит выбор слов, а не фасон платья. Если ты думаешь, что писательство способно положить конец страданиям человечества, то ты глупее, чем стадо ослов!
Я рассмеялась:
— А ты самодовольный мелкий циник! Я уж не говорю о том, что ты приехал сюда только для того, чтобы прославиться своими снимками и разбогатеть за счет бедных испанцев!
Мы говорили все это в шутку, но, как известно, в каждой шутке есть доля правды. И в данном случае правда заключалась в том, что его фотографии и мои статьи были нашим единственным оружием, а это оружие оказалось бесполезным в борьбе с Гитлером, располагавшим пушками, самолетами и солдатами.
Я жила в Барселоне и писала о беженцах, однако в последнее время получалось все хуже и хуже. Даже Роберт Капа и Херб Мэттьюс стыдили меня за то, что я перестала писать сердцем. Но у меня больше не было сердца, оно осталось на улицах, гнило вместе с трупами в воронках от бомб по всей Испании.
Похоже, поняла я, придется вернуться домой и найти тихое, подходящее для писательства местечко, где я могла бы спокойно разобраться во всем, что надрывало мне душу. Я уехала вместе с Робертом, который был измотан не меньше моего, и если Эрнесту не нравилось, что мы путешествуем вместе, пока он делит постель с Полин, то меня это вполне устраивало. Мы отправились в Париж в надежде, что там найдем способ заставить мир услышать наши слабые голоса. До чего же я хотела, чтобы мои статьи были такими же красноречивыми, как и фотографии Роберта.
Рождество я встречала в Сент-Луисе с Мэти и братьями. Эрнест звонил из Ки-Уэста так часто, что я практически не отходила от телефона.
— Надо было слепить из этого сюжета роман, а не чертову пьесу. — Он продолжал изводить себя из-за «Пятой колонны». — Тогда я не был бы связан с этими халтурщиками, которые никак не могут ее поставить и заставляют бесконечно переделывать на потребу публике, чтобы гарантированно снискать успех.
Все это действовало на нервы: проблемы с его пьесой, неопределенность наших отношений, но больше всего выматывали новости из Испании, где ситуация ухудшалась с каждым днем. У меня было такое ощущение, будто кто-то взбалтывает слова у меня в голове и все, что я пишу, превращается в фальшивку.
Эрнест собирался в Нью-Йорк, чтобы лично внести исправления в чертову пьесу, и умолял меня тоже приехать. А Мэти, напротив, всячески отговаривала: напоминала, что Хемингуэй женат и у него есть дети, говорила, что не может поверить в то, что я способна выступить в роли разлучницы.
— Марта, ты ведь даже не хочешь, чтобы Эрнест бросил жену, — настаивала она. — Ты будешь жалеть, если из-за тебя он уйдет от Полин.
— Он все равно от нее уйдет, Мэти, если не из-за меня, то из-за какой-нибудь другой женщины.
— Это не оправдание, дорогая!
Мама достала из потайного ящика в столе — из того самого, в котором когда-то прятала конспекты публичных выступлений на суфражистских митингах, — письмо. Я узнала свой собственный почерк.
— Я хочу, чтобы ты внимательно это прочитала, Марта.
— Но, Мэти, это же мое письмо! Я послала его из Парижа в мае прошлого года. Неужели ты думаешь, что я сама не помню, что пишу?
— Я хочу, чтобы ты внимательно его изучила.
Я взяла у Мэти письмо и прочитала, просто чтобы доставить ей удовольствие.
— И что тут сказано о ваших с Эрнестом отношениях?
— Здесь написано, что он любит меня и с этим ничего нельзя поделать. Но я и не хочу, чтобы он что-то с этим делал. Мне меньше всего нужно, чтобы Хемингуэй уходил из семьи. Я не собираюсь выходить за него замуж. Мне хватает того, что я журналистка, а женой я буду паршивой. Мэти, и ты сама это знаешь.
— Ты пишешь, что Эрнест любит тебя и что вы оба в это верите, — тихо сказала мама.
— Да, так оно и есть.
— Но тут ничего не сказано о твоей любви к нему.
Я еще раз перечитала письмо.
— Марта, ты уверена в том, что действительно любишь его? — спросила Мэти. — Потому что сейчас все иначе, чем с Бертраном. Не забывай, что у Эрнеста дети. Если он любит тебя безмерно, а ты любишь его так же сильно и его брак трещит по всем швам, тогда ладно. Но если есть хоть малейшие сомнения… В общем, сейчас в первую очередь надо подумать не о себе, а о детях.
Она не назвала меня, подобно отцу, конченой эгоисткой, но смысл был приблизительно тот же.
— В этот раз ты должна быть на сто процентов уверена в своих чувствах, — вынесла окончательный вердикт Мэти.
Нью-Йорк, Нью-Йорк
Январь 1939 года
Я приехала в Нью-Йорк четырнадцатого января, и уже следующее утро встретило меня кричащими газетными заголовками: «Хемингуэй одержал победу, отправив противника в нокаут». Как выяснилось, какой-то придурок в ночном клубе «Аист» потрепал Эрнеста по щеке и спросил: «Крутой, да?» Хемингуэй, естественно, ему врезал, и теперь в газетах не могли не вспомнить о драке, которая произошла в кабинете Перкинса два года назад. Но для нас с Эрнестом, несмотря ни на что, Нью-Йорк был все равно как Париж, только больше. Мы повсюду ходили вместе, настроение мне портило лишь напутствие Мэти. Мы даже посетили показ «Испанской земли», и компанию нам составил Джек, сын Эрнеста от первой жены Хэдли. Он подсел к нам в такси.
— Привет, Бамби, — сказала я и тут же прикусила язык.
