— Разве может старому индейцу понравиться, что его скво уезжает, когда суровая зима на подходе? — пошутил Эрнест, и, хотя он при этом улыбался, в глазах его была собачья тоска.
Тилли Арнольд считала, что командировка в Финляндию — большая глупость с моей стороны.
— Марти, это очень рискованно. А вдруг, пока ты ездишь, Эрнест закрутит с кем-нибудь роман?
— Нет худа без добра — ответила я. — В этом случае я узнаю, что он ненадежный тип, еще до того, как станет слишком поздно.
Честно говоря, мне очень хотелось рассказать ей о проблемах с деньгами, но я промолчала, понимая, что Эрнесту это бы не понравилось.
— Я не могу упустить такую возможность, Тилли. Я ведь журналистка до мозга костей и просто должна поехать. А что касается Эрнеста, то я полагаюсь на тебя: ты же присмотришь за ним, пока меня не будет?
Об этом же я попросила и вторую свою подругу. Правда, упомянула об этом между делом, вроде как в шутку, однако ясно дала им обеим понять, что очень рассчитываю на то, что они не дадут Хемингуэю скучать, а значит, и заглядываться на других женщин.
И когда мы прощались, перед тем как Эрнест отвез меня в аэропорт, я в последний раз подняла эту тему:
— Вы уж приглядывайте за этим неотесанным мужланом ради меня, ладно? Напоминайте ему, что надо хотя бы иногда принимать ванну и бриться.
— Не волнуйся, Муки, — сказал Эрнест. — Езжай себе спокойно, освещай войну, а я буду пай-мальчиком.
И я думаю, что он действительно был хорошим мальчиком, хотя и переименовал наш номер в «Логово Хемингштейна» и начал предаваться картам и прочим порокам еще до того, как я отплыла из Хобокена на голландском корабле. Каждому, кто соглашался его слушать, Эрнест рассказывал, что он «мертвецки одинок», но при этом продолжал писать. Когда Хемингуэй работал, ничто не могло сбить его с пути истинного.
А я смешалась со встревоженными пассажирами, которые возвращались домой в Европу, — всего сорок пять человек на судне, рассчитанном на пятьсот. Мы питались вареным картоном и ночевали на койках для пигмеев. И превратились в лунатиков. А вы смогли бы уснуть на корабле, который как ни в чем не бывало плывет мимо трупов в спасательных жилетах? Мне тогда еще подумалось, что название у жилетов неподходящее, но я не рискнула произнести это вслух. Кто способен спать, если по трескучему судовому радио без конца передают сообщения о потопленных даже в нейтральных водах кораблях? О каком нейтралитете можно говорить, если на волнах в океане повсюду болтаются немецкие магнитные мины размером с мяч, а в тумане нет никакой возможности их разглядеть?
Но я все-таки добралась до Антверпена, откуда двадцать девятого ноября вылетела в Стокгольм, а уже оттуда — в Хельсинки, где поселилась в отеле с окнами, заклеенными черной светонепроницаемой бумагой. Телеграфировала Эрнесту и Мэти о том, что добралась благополучно. На следующее утро в девять пятнадцать, я еще даже позавтракать не успела, завыли сирены: к городу приближались русские самолеты.
Хельсинки, Финляндия
Ноябрь 1939 года
В то первое утро русские бомбили аэропорт Хельсинки, а над городом пока еще только сбрасывали листовки: «Вы знаете, что у нас есть хлеб. Зачем вам голодать?» Потом небо затянуло тучами, и финны занялись своими делами, как будто свинцовые тучи могли защитить их от русских самолетов, которые стояли на аэродроме всего в пятнадцати километрах от Хельсинки.
Когда самолеты вернулись, я сидела за поздним завтраком. Их не было видно, пока они не вынырнули из-за туч и не стали сбрасывать бомбы. Мне даже в Испании не приходилось переживать такую бомбежку. По улице перекатывались клубы дыма, я ничего подобного в жизни не видела.
Люди начали кричать:
— Газ!
А я, конечно же, оставила свой противогаз в Нью-Йорке.
«Вот и все, — подумала я и достала из кошелька сделанную на паспорт фотографию Эрнеста. — Прощай, Бонджи».
Пожалела, что у меня не было фотографии Мэти, и приготовилась к тому, что моя смерть будет похожа на конец наших отношений с Эрнестом. Именно так я рисовала это в своих фантазиях: разбросанные по тротуару внутренности.
Но, против ожидания, никто не зашелся в удушливом кашле. Вся бомбежка заняла одну минуту. Самолеты улетели. Никто не умер от ядовитого газа. Газа вообще не было, это была цементная пыль от взрывов бомб.
Я достала из сумки брусок мыла и смыла с себя грязь войны, потом высушила его и убрала обратно. Такой живой я еще никогда себя не чувствовала. Господи, я действительно любила освещать войну, но при условии, что она меня не убивала! Зато теперь я могла написать тысячу слов за пять минут, причем написать так, что читателя зацепило бы каждое мое слово.
Я шла по усыпанным осколками стекол улицам вместе с двумя итальянскими репортерами. Один из них внешне очень напоминал Рандольфо Паччарди, однако они оба были фашистами, которых презирал мой «старый приятель с заднего сиденья». В Финляндии было так мало журналистов, что выбирать оказалось просто не из кого. Мы вышли к горящему многоэтажному дому. Вокруг был ад кромешный, но финны вели себя просто образцово: они не кричали и не бегали туда-сюда, а молча тушили огонь и разбирали завалы.
Те немногие иностранцы, которые еще оставались в Финляндии, искали любые способы выбраться из страны. Самолеты не летали, а советские корабли блокировали путь по морю, но люди все равно бежали из Хельсинки в поисках более безопасного места. В два часа ночи ко мне в номер постучал мой новый друг, который писал для британских газет.
— Дорогая, говорят, утром ожидается газовая атака. Надо срочно делать ноги.
А я на восемь тридцать запланировала поездку в сельскую местность с моими итальянскими коллегами. Поэтому я ответила ему, что мне надо выспаться, чтобы завтра хорошо выглядеть, и проснулась только в восемь пятнадцать. Вот тогда пришлось собираться, как по тревоге. Отель я покинула последней, не считая доброго консьержа, который, естественно, оставался на посту до последнего гостя. Итальянцы заехали за мной, как и было условлено, и мы отправились на прогулку по заснеженной сельской местности. Тем утром, несмотря на всю суету и беготню, газовой атаки тоже не случилось.
Я писала Эрнесту, что люблю его, как Безумный Шляпник, что его новый роман — шедевр, что мы с ним одно целое, что его книга — это моя книга, а все остальное не важно, что он должен писать, а я буду здесь заниматься своим делом, что вернусь домой, как только смогу. Я надеялась, что к Рождеству он откроет дом на Кубе и это станет для меня лучшим подарком. Я буду нежиться на солнце и чувствовать себя самой счастливой на свете. Я обещала, что непременно приеду до конца года, а если вдруг обману его, то пусть он бросит меня ради той, кому можно верить.
Эрнест писал Максу Перкинсу, что я подставляюсь под пули в Финляндии, чтобы он только смог закончить свой роман. Жаловался Шпигелям, что так из-за меня волнуется, что не может ни есть, ни спать. Он уехал из Сан-Валли в Ки-Уэст, наплевав на то, что Полин предупредила: его там не ждут.
